Праздник Святого Йоргена
Шрифт:
Франца бросило в жар. Он посмел! Посмел пролезть в общество порядочных людей! Не страшась дневного света! Этот мошенник! А ведь он ничем не лучше Франца! Такой же бессовестный плут!
Франц пришёл в такую ярость, что у него задрожали руки и губы, и он всё пытался уразуметь, как это Микаэль посмел… Но сколько Франц ни думал, понять этого он не мог. Он лишь стоял и глазел на собор, разинув рот…
И тут его охватила дикая, слепая злоба к этому человеку, который предал его. А ведь без Франца ему бы никогда не залететь так высоко, не попасть в мир порядочных людей…
Франц бросился к слугам.
— Это соборная карета?
— Да, соборная карета.
— И он в ней поедет?
— Кто он? Йорген? Ну конечно, поедет.
— Куда?
— К источнику.
— По какой дороге?
Они не знают.
— По Брачной аллее?
— Неизвестно.
— Но Соборному переулку?
— Неизвестно.
— Но к источнику?
— Да, через площадь.
— Через площадь Йоргена?
— Да, там отпрягут быков.
— Отлично! — Франц потирал руки. — Значит, через площадь, площадь Йоргена!
И Франц поспешил на площадь. Там он встретит Коронного вора и поговорит с ним по-свойски. Дескать, согласен или не согласен? Да или нет? Тут уж он по-другому запоёт, мерзкий негодяй! Обманщик! Скоморох паршивый!
На углу Разбойничьего переулка он залез на стоявшую там телегу какого-то паломника. Здесь они и проедут. Народ уже сбегался со всех сторон.
Йорген, Йорген, Йорген! Это имя было у всех на устах. Люди только и говорили что о Йоргене.
Прибежали Клаудина с матерью; жалобно причитая, они кричали:
— Отец, отец, где отец?
Из погребка «Праведный паломник» послышалась громкая ругань, и оттуда выволокли крестьянина, раздетого и мертвецки пьяного. Он что-то бормотал, держа в руках колоду карт. Девицы выбросили ему вслед один сапог.
Жена всхлипывала, Клаудина ревела. Паломники радостно гоготали.
— Этакий дурак, дал обобрать себя до нитки. В этом мире на бога надейся, а сам не плошай!
Франц не оплошает! От него так просто не отделаешься! Вот он стоит здесь, и стоит крепко! Коронному вору придётся раскошелиться! Ишь ты, ворона в павлиньих перьях! Ну ничего, общиплем его маленько, тогда узнает, где раки зимуют!
Но вот и он! Едет! Все вытягивают шеи, Франц не верит своим глазам, не верит ушам своим! Что же это такое? Буря приветствий! Все словно обезумели!
У Франца зародилось мрачное предчувствие. Кажется, уже поздно. Видно, этот плут, этот комедиант не терял времени даром. Неужто у него такая власть над людьми? Или он околдовал весь город?
Вот шествие движется через переулок Капитула, через переулок Роз, поворачивает в переулок Первосвященников, и, заглушая отдалённые крики ликующей толпы, уже громко звучат фанфары.
Демоны зависти и злобы, дремавшие в душе Франца, словно с цепи сорвались и завладели всеми его помыслами. Его глаза вспыхнули ненавистью; он заскрежетал зубами, весь сжался, а потом вдруг выпрямился, как пружина:
— Я погублю его, погублю, хотя бы меня самого… меня самого…
Триумф
Это
Открылись огромные кроваво-красные ворота с драконами, и на площадь вышли первосвященники во главе с гроссмейстером. Над гроссмейстером колыхался балдахин, первосвященники, в рубище, посыпав пеплом головы, мерно шагали под скорбные звуки траурного марша. А за ними в соборной, празднично убранной карете, запряжённой четырьмя белыми священными быками, сидел сам святой Йорген со своей благословенной супругой… Их озаряли ослепительные лучи восходящего солнца, а вокруг бушевало великое людское море… Тысячи и тысячи паломников кричали, глядели, ждали…
Впереди всех, тесно прижавшись друг к другу, стояли знаменитые проповедники. Вот Лёнборг из Форбю; когда он произносит проповедь, голос его дрожит от рыданий. Вот Туре Туресен, который изрекает горькие истины, изящно скривив губы. Вот Петер Томмельман, сын торговки яблоками из Туттенструпа, легко впадающий в экстаз и зрящий небесную обитель даже сквозь железную крышу. Вот кроткий старый Сневе, такой краснобай, что, послушав его, миряне уже не могут отличить чёрное от белого! А вот Гудмун Хэрренсфред, на него всегда большой спрос, зато он и взимает немалую мзду: это великий мастер говорить гадости языком библейских пророков. Вот Топман; у него из-за воротника всегда торчат несколько соломинок, и потому он слывёт правдоискателем. И наконец, «сладчайший Петер», как его называют; он причёсывается на косой пробор, тщательно повязывает галстук и считается воплощённой добродетелью.
Проповедники привыкли держаться с большим достоинством, они никогда не орут и не изумляются по пустякам. Но и у них глаза вылезли на лоб от удивления и ужаса, когда они увидели того, в чьё возвращение так беззаветно верили, исходя из внутреннего убеждения, что он никогда не придёт! А он пришёл!!! И вон он сидит в карете, живой и здоровый! Их щёки побелели как мел, губы дрожали, почтенные бороды тряслись. Руки тоже дрожали, словно искали, за что бы ухватиться.
А богомольцы орали, не жалея глоток; они выли и вопили до исступления, до умопомрачения, оглушали друг друга и снова кричали, славя святого Йоргена, его благословенную супругу, золочёную карету, священных быков, господ первосвященников и опять святого Йоргена и его священный, чудотворный, замечательный, запятнанный кровью шёлковый плащ, отливающий на солнце то зелёным и коричневым, то голубым и фиолетовым.
Из Соборной рощи процессия вышла на площадь Капитула, посреди которой возвышался позорный столб; а тут новые толпы людей, которых было как сельдей в бочке, новые ряды, новые шеренги. И снова неслись исступлённые крики, снова паломники размахивали руками и посохами! А к небу поднимался громовый рокот людской толпы, медленно расступавшейся перед торжественной процессией.
— Дорогу, дорогу! — кричали соборные герольды и скороходы в пурпурно-красных одеждах. — Дорогу святому Йоргену, дорогу святой соборной невесте, дорогу святому соборному капитулу! Дорогу священным быкам!