Предания вершин седых
Шрифт:
— Давай-ка, голубушка, раз ты цела, помогай завалы разбирать, — сказала одна из кошек, позвавших целительницу Рамут. — Каждая пара рук нужна, а ты, видать, силушкой не обделена, коли навиев на острогу нанизываешь.
— Ой, да не говори, госпожа! — воскликнул невысокий чернобородый мужичок, стоявший рядом. — Пригвоздила его к стенке, а он висит, трепыхается, как рыбина!..
Олянка узнала голос — тот самый, который сказал, что она ему жизнь спасла. Воспоминание о пронзённом копьём навии, видимо, доставляло ему удовольствие.
Две кошки, русая
Из-под обломков доставали раненых. Кошки прикладывали к ним ладони и вливали золотистый свет. Присесть и перевести дух было некогда. Обдирая руки до крови, Олянка поднимала деревянные балки, брёвна, камни — плечом к плечу с двумя кошками.
А над измученной Рамут склонилась Радимира — живая, настоящая, не во сне. Она не видела Олянку, а если б и увидела, не узнала бы. Сердце кольнуло, застонало эхом, окунулось в шёпот ив на закате... Живая и осязаемая, хоть руку протяни и дотронься, но не её лада, чужая. В серых с золотыми ободками глазах сияло тёплое задумчивое восхищение, предназначенное молодой навье, самоотверженно бросавшейся от одного раненого к другому со своим целительным камнем.
— Водички глотни. — Радимира заботливо поднесла к губам усталой Рамут фляжку.
Та отпила и поблагодарила взглядом: на слова не было времени, её ждали раненые.
Выглянуло из-за туч солнце, но глаза Олянки оно ничуть не потревожило. Она была так занята, что даже не заметила, что вокруг ясный день. Только две кошки рядом удивились:
— Это что ж, ты света не боишься?
Олянка прищурилась на солнце. Это было даже приятно — лучики-радуги на ресницах. Как давно она этого не видела и не чувствовала! Что же случилось с её глазами? Это чудо на некоторое время затмило собой даже встречу с Радимирой, растревожившую в её сердце приутихшую было печаль. Не печаль даже, а стон серокрылый, летящий в пустое небо...
— Сама не знаю, как так получилось, — проговорила она.
Радимира с Рамут то пропадали из виду, то попадались на глаза опять, перемещаясь по развалинам города. Не её лада, чужая бралась за другой конец бревна, и они с Рамут его поднимали; не её лада, чужая склонялась вместе с целительницей над раненым ребёнком; чужая лада подхватила зашатавшуюся Рамут на руки и держала в объятиях, устремив ей в лицо орлиный взор, жадный и взволнованный.
«Вот чья она лада», — отплыла от берега-сердца лебёдушка-мысль.
Отпустить белую голубку, пускай летит. Слишком задумалась Олянка, устала, зашаталась — и тоже очутилась на бревне. Две кошки присели рядом.
— Ты голодная, поди? Тебя как звать-то? Полдня бок о бок работаем, а имя узнать так и не удосужились.
— Олянка.
— На-ка, испей. — Русая кошка протянула свою фляжку, ободряюще улыбаясь; солнце на её ресницах лучисто золотилось, переливалось светлыми драгоценными искрами на кольчуге. — Меня Новицей звать, а её вон, — она кивнула на рыжую
Вкусная водица омочила губы, смыла пыль с них, освежающе пролилась в сухое горло. Олянка тряхнула отрицательно головой.
— А, ну, притомилась тогда, видать. Остойка, сгоняй-ка за чем-нибудь съестным, а? — Новица утолила жажду сама и прицепила фляжку к поясу. — Одна нога здесь — другая там.
— Это я мигом, — отозвалась рыжеватая, подмигнула веснушками и синими колокольчиками в глазах.
Новица с Олянкой остались на бревне вдвоём.
— Хорошо б тебе умыться, — усмехнулась кошка.
Чтоб Радимира её узнала? Нет уж. Олянка качнула головой.
— После умоюсь, успеется.
Остойка вернулась и впрямь быстро, вынырнув из пространства. Поставив к их ногам корзину, она откинула с неё чистую тряпицу. Вкусно запахло домашней снедью, и нутро Олянки отозвалось голодным жжением. Перед едой кошки ополоснули руки из фляжки и умылись, предложили и Олянке; она сперва отказалась, а потом передумала и руки всё же помыла.
Пшённая каша с луком и курятиной, пироги с сушёной земляникой, белый пшеничный калач с мёдом и молоком — да, любили белогорянки вкусно поесть. Остойка, достав из корзины горшочек сметаны, окунала прямо в него ещё тёплые узорчатые блины и поглощала один за другим. Новица со вкусом уминала кусок рыбного пирога.
— Как кто работает, так тот и ест, — с набитым ртом ухмыльнулась она.
Отведав всего по кусочку, Олянка поблагодарила кошек.
— Ты ж ничего и не съела! Поклевала только чуток, — хмыкнула Новица. — Нет, у нас в Белых горах — если уж есть, так есть!.. А ну-ка, давай, налегай!
Она сунула Олянке намазанный мёдом кусок пышного, мягкого калача в одну руку, а в другую — крынку молока. Потом ей на колени водрузили горшок с остатками каши, дали ложку и заставили очистить сосуд до донышка. Когда к её рту приблизился седьмой блин в белой сметанной шапке, Олянка взмолилась:
— Помилуйте, сестрицы, я ж лопну!
Те засмеялись:
— Вот теперь другое дело!
Желудок наполнился, а от сердца, как ни странно, отлегло. Ещё горы и горы работы их ждали, и они снова принялись за дело.
— Сестрицы, все в северный конец, там подмога надобна! — раздался ясный, властный голос. Не холодный, но звучный и твёрдый, привыкший отдавать приказы.
Радимира была совсем близко — показывала кучке кошек по соседству, куда им переходить. Ветер трепал её волосы и плащ, солнце золотило ободки в глазах.
— Вас тоже касается, — сказала она Новице с Остойкой.
Олянка отвернула лицо. Впрочем, её заслоняли спины кошек, но ей хотелось сейчас очутиться подальше отсюда... Пространство колыхнулось, и она, ошалело споткнувшись, нырнула в него.
И вывалилась по другую сторону радужно-переливчатого прохода — на окраине города, у северного его конца. Здесь было очень много каменных развалин, тяжёлых глыб, которые не так-то просто сдвинуть с места.
— Эй, ты куда без нас? Прыткая какая!