Предания вершин седых
Шрифт:
— Идёт... Идёт...
К ним размашистым шагом приближалась Леглит в своём чёрном кафтане, сапогах и шляпе, сосредоточенно-задумчивая, суровая. А Кукуля, самая смешливая и языкастая девица в их дюжине, ткнула Зареоку в бок, подмигнула:
— Вон, глянь, твоя идёт!
Зареока только губы поджала, не отвечая на эти развязные, чересчур игривые намёки. «Твоя»... Будто они с Леглит уже помолвлены! Но окрутили и поженили их озорные язычки девушек-подружек, от приметливого взгляда которых не ускользнул их обмен безмолвными приветствиями. И ведь ничего, кроме тех
Леглит между тем подошла, окинула взором цветник, посмотрела на сажающую розы Зареоку.
— Что-то многовато кустов, голубушка, — сказала она строго. — Больше — не всегда значит лучше. Их должно быть ровно восемнадцать, а тут двадцать четыре. Давайте всё-таки не будем отклоняться от замысла.
Больно вдруг Зареоке стало, словно заноза в душу воткнулась и заныла. С таким жаром, с такой любовью к делу она трудилась, каждый кустик ласковой волшбой окутывая, каждому из них место нашла... Поднялась она с клокочущей, вскипающей обидой в сердце и сказала глухо:
— Знаешь, что, госпожа? После того, что твои сородичи здесь натворили, сколько крови пролили, не тебе меня учить, сколько кустов сажать. Ты здесь для чего? Дома строить. Вот иди и строй. А кусты да деревья — не твоя забота, вот и не лезь не в своё дело.
Девушки смолкли, переглядываясь, зазвенела тишина натянутой струной... Леглит и без того заметным румянцем не отличалась, а сейчас стала белее мрамора, губы посерели и сжались. Впрочем, в следующий миг их уголки приподнялись — вяло, невесело.
— Слушаюсь и повинуюсь, сударыня, — усмехнулась она, развернулась и стремительно зашагала прочь.
Когда её высокая, сухощавая фигура скрылась из виду, девушки зашушукались.
— Зареока, ты, по-моему, перегнула палку-то, — хмыкнула Кукуля. — Вот рубанула так рубанула!
— А что? — заметил кто-то из девушек. — Зареока верно сказала. Ежели рассудить, то оно и правда. Ишь ты — кусты она лишние насчитала! Начальница выискалась...
— Цыц там, — осадила говорившую Кукуля. — Ежели так рассуждать, никакого порядка не будет. Коли каждый будет воротить то, что он хочет, чепуха выйдет. Кто в лес, кто по дрова. У этих навий-строительниц всё на бумажках начерчено, расписано, рассчитано — что да как, где и сколько. Тут дом, а тут сад. Там улица, а здесь — переулок. Тут забор, а там — плетень. А ежели все будут огород городить, как их левой пятке вздумается, не город получится, а незнамо что.
— А мы им что, строить мешаем? — не согласилась поддержавшая Зареоку девушка. — Мы ж дома местами не переставляем, деревья посреди улицы не сажаем. Какая разница, сколько кустов? Мелочи это, придирки.
— Ладно, — махнула рукой Кукуля. — От разговоров работа сама себя не сделает. Ну-ка, девоньки, не рассиживаемся! За дело!
Горько, тяжко, нехорошо стало у Зареоки на душе. И работа не в радость, и солнышко не грело — тошно, и всё тут. Наверно, права была Кукуля: перегнула она палку, зря войну приплела. Не воевала Леглит и ничьей крови не проливала,
Заныла тоска, раскинула над головой вороньи крылья. Хоть волком вой...
— Девоньки, я отлучусь ненадолго, — проговорила Зареока глухо.
— Ты чего, Зорь? — спросила Кукуля.
— Ничего. Приду скоро.
Лада, горлица светлая... Ночной печальный сад, стук крыльев в окно. «Прощай, моя Черешенка...» Рыдание рвалось из горла, но Зареока закусила зубами руку и зажмурилась, и слёзы градом сочились из-под крепко сомкнутых век. Присев в тенистом уголке под уже подросшими кустами боярышника, она кричала безмолвно, и летел её бескрылый крик сквозь облака и небо — в другие миры...
— Святая пятка Махруд! — послышалось рядом. — Голубушка, что с тобой?
И какая нелёгкая занесла госпожу Олириэн сюда! Присев около Зареоки, она приподняла её лицо за подбородок и принялась бережно вытирать её мокрые глаза и щёки своим носовым платком — надо сказать, безупречно свежим и чистым.
— Ну-ну, милочка... Что стряслось? Ну, что такое? — спрашивала она сочувственно-ласково, а её платок, уже порядком промокший, впитывал потоки слёз Зареоки. — Что за горе у тебя, моя дорогая?
Ощутив укол стыда, Зареока попыталась унять всхлипы, от которых до боли содрогались её плечи и грудь.
— Ничего, госпожа, — пробормотала она.
— Ну, как же ничего? От «ничего» так не рыдают, — покачала головой Олириэн, осторожно и ласково сжав её пальцы. — Быть может, я могу чем-то помочь, дитя моё? Я сделаю всё, что в моих силах!
— Нет, госпожа, этому помочь уже нельзя, — захлебнувшись всхлипом и пытаясь успокоиться, выдохнула Зареока. — Прости меня, я пойду работать.
Олириэн не стала настаивать на откровенности, но и отпускать Зареоку в слезах не желала. Незаметно для себя — наверное, через проход — девушка очутилась у двери дома-общежития навиев. Поддерживаемая под руку госпожой Олириэн, она смущённо поднялась по скрипучей деревянной лестнице и очутилась в большой комнате с грубым деревянным столом. Олириэн обратилась на своём языке к молодому, темноволосому и темноглазому навию с выбритым до синевы подбородком и щеками, и тот подвесил над огнём в очаге стальной сосуд с носиком и ручкой. Скоро из носика повалил пар, и навий приготовил травяной отвар, душистый и красивый, янтарно-золотистый.
— Это тэя, — наливая его тонкой струйкой в чашку, сказала Олириэн. — Она растёт в нашем мире в горах. Причём чем суровее условия и холоднее воздух, тем отвар из её листьев лучше. Думаю, она и в Яви прижилась бы — где-нибудь в горной местности... Тебе с молоком, голубушка?
Зареока из скромности от молока отказалась, и тогда Олириэн подсластила напиток ложечкой мёда. Вкус его был терпким, мягко вяжущим в горле, а запах не походил ни на одну знакомую траву. Нутро согрелось, оттаяло, судорожные всхлипы понемногу улеглись.