ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
Шрифт:
— Не смей говорить о нем! Не пытайся вывести меня из себя этими разговорами! Я ничего никому не сделала, и ты прекрасно это знаешь!
— Думаю, это абсолютная правда, миссис Эдвардс. А еще правда то, что Катя Вольф знала ту женщину. Ту, которую раздавили в Хэмпстеде. Это было два дня назад, миссис Эдвардс, а Катя Вольф раньше работала у нее. Двадцать лет назад, когда та жила на Кенсингтон-сквер. Катя Вольф была няней ее ребенка. Вы знаете, о какой женщине я говорю?
Роем пчел обожгла ее лицо паника. Она крикнула:
— Ты же видел машину!
— Я увидел только, что одна из фар разбита, но ни вы, ни мисс Вольф не могут объяснить, как это случилось.
— Катя никого не сбивала! Никого, слышишь? Или ты хочешь сказать, что Катя переехала человека и при этом разбила только одну фару?
Он не ответил, и в тишине продолжал звенеть вопрос Ясмин и то, что из него следовало. Она поняла свою ошибку. Коп не говорил прямо, что ищет именно Катю. К этому его подвела сама Ясмин.
Кипя от гнева на себя за то, что поддалась панике, она с удвоенной энергией вернулась к чемоданчику с косметикой, стала с грохотом рассовывать флаконы и тюбики по металлическим отделениям.
Нката сказал:
— У меня такое впечатление, миссис Эдвардс, что ее не было дома в тот вечер, когда сбили ту женщину. Случилось это примерно между десятью часами вечера и полуночью. Я думаю, в это время Кати Вольф не было в вашей квартире. Может, ее не было два-три часа, может, четыре. Может, весь вечер. Так или иначе, но с вами ее не было, верно, миссис Эдвардс? И она брала машину.
Ясмин не отвечала. Она не смотрела на него. Она вообще вела себя так, будто его нет в салоне. Их разделял только рабочий стол, и она почти ощущала дыхание полицейского. Но она не позволит его присутствию — или его словам — повлиять на нее. И все равно ее сердце бешено стучало, а в голове мелькало Катино лицо. Это лицо внимательно наблюдало за Ясмин, когда от нее ожидали попытки суицида в начале срока; это лицо следило за ней во время физических упражнений и позднее, в общей комнате; это лицо смотрело на нее во время еды, и это же лицо — хотя Ясмин никогда бы не подумала, что ей это может понравиться, — белело над ней в темноте. «Открой мне свои секреты. А я открою тебе свои».
Она знала, как Катя оказалась за решеткой. Это все знали, несмотря на то, что сама Катя никогда об этом не говорила. То, что случилось на Кенсингтон-сквер, стало одним из секретов, раскрывать которые Катя не собиралась. Только однажды Ясмин решилась спросить у Кати о преступлении, за которое другие заключенные так сильно ненавидели ее подругу, что той приходилось долгие годы быть настороже, опасаясь их возмездия. Тогда вместо прямого ответа Катя спросила:
— Так ты считаешь, что я могла убить ребенка, Ясмин? Очень хорошо. Пусть будет так.
И она отвернулась от Ясмин и ушла, оставив ее одну.
Людям не понять, что значит сидеть в тюрьме, что значит оказаться перед выбором — одиночество или компания; риски и страхи, связанные с одиноким существованием, или защита, обретаемая вместе с согласием стать любовницей, партнером, товарищем.
Поэтому Ясмин отбросила сомнения и приняла версию, подразумеваемую в словах Кати. Катя Вольф не детоубийца. Она вообще не убийца.
— Миссис Эдвардс, — произнес констебль Нката ласковым, внушающим доверие тоном, который копы всегда используют до тех пор, пока не увидят, что этот прием не приносит желаемого результата, — я понимаю сложность вашего положения. Вы довольно давно с ней подружились. И чувствуете, что должны сохранять преданность по отношению к ней. Преданность — это хорошо. Но когда один человек убит, а другой говорит неправду…
— Что ты знаешь о преданности? — выкрикнула она, вскинувшись и обернувшись к нему. — О чем ты вообще знаешь, коп? Стоишь там и воображаешь себя господом богом, потому что сумел выбрать не то, что выбирают другие. Но ты ничего не знаешь о жизни, понял? Потому что твой выбор дал тебе безопасность, но не дал тебе ничего, чтобы ты стал живым.
Он спокойно глядел на нее, и казалось, что бы она ни делала, что бы ни говорила, ничто не могло потревожить его ровное спокойствие. Ясмин ненавидела его за этот спокойный вид, потому что знала и без его слов, что это спокойствие коренилось в самой сердцевине его существа.
— Катя была дома, как и сказала, — отрезала она. — А теперь выметайся. Мне надо работать.
— А как вы думаете, где она была в те дни, когда отпрашивалась с работы под предлогом болезни? — спросил Нката.
— Она не отпрашивалась с работы. Она не говорила, что болела.
— Это Катя Вольф вам это сказала?
— Она ничего не должна мне говорить.
— Тогда спросите ее. И внимательно следите за ее глазами, когда она будет отвечать. Если они смотрят прямо на вас, скорее всего, человек лжет. Если они смотрят в сторону, это тоже значит, что он лжет. Конечно, за двадцать лет в тюрьме Катя Вольф научилась лгать. Так что если ваш вопрос не смутит ее и она продолжит делать то, чем занималась, то все равно есть шанс, что она говорит неправду.
— Я сказала, чтобы ты выметался, — сказала Ясмин. — И повторять не собираюсь.
— Миссис Эдвардс, вы рискуете в этой ситуации, но вы не единственная, и вам следует это понимать. Вы подвергаете риску сына. У вас хороший сын. Умный и добрый. Я вижу, что он любит вас, и если вам придется вновь оставить его…
— Убирайся! — взвизгнула Ясмин. — Убирайся из моего магазина! Если ты не уйдешь сию секунду, я…
«Что? Что?» — судорожно думала она. Что она может сделать? Проткнет его ножом, как проткнула мужа? Ударит его? И что тогда с ней сделают? И с Дэниелом? Что с ним тогда будет? Если ее сына отнимут, отдадут в интернат хотя бы на день, пока выясняют обстоятельства — они всегда «выясняют обстоятельства», — она не вынесет груза вины за его боль и растерянность.