Предатель стреляет в спину
Шрифт:
После чего подполковник пойдет в кабинет пить пиво, а багровый от несправедливости Виктор отправится в роту. Будет курить и думать, что с каждой неделей ему все больше не хочется возвращаться в часть, что он желает только одного: быть со своими, там, где война…
Как-то Егоров встретил даже женщину оттуда. Сначала он не понял, почему она потянула спутника именно в его сторону. Потом, когда, будто невзначай, завязала разговор, догадался: она безошибочно распознала в нем своего.
В Афганистане Егоров чурался женщин-вольнонаемных. Они вызывали в нем или презрение, или жалость.
Женщины там, по его мнению и многих его товарищей, делились на три категории: жен, чекисток и интернационалисток.
Первые всеми силами стремились выскочить замуж.
Вторые беззастенчиво торговали телами. В очередь к ним выстраивались целыми подразделениями.
Интернационалистки – это минимальное количество молоденьких дур, которые рванули в Афган почти так, как раньше добровольцы отправлялись в Испанию. Егорову хотелось просто-напросто отхлестать их ремнем и побыстрее отправить к мамам и папам.
Единственная женщина, с которой Виктор поддерживал хоть какие-то отношения там, была Вера. Медсестра жила с заместителем командира роты Ромкой Храмцовым.
Он часто бывал вместе с замкомроты у Веры. Даже тогда, когда Ромка уходил на операции, его непреодолимо тянуло в эту небольшую комнатку с рукодельными занавесочками
Жилище медсестры представлялось Егорову крохотным островком спокойствия и уюта посреди безграничного океана жестокости, злобы, ненависти, отчаяния и безысходности.
Вера постоянно была занята: шила, вязала, штопала, гладила, готовила. Глядя на нее, лейтенант думал о маме, которая дома тоже не могла усидеть без дела и минуты. Подобное сходство наполняло душу Егорова не просто спокойствием, но даже каким-то умиротворением, если возможно оно на войне без принятия определенной дозы алкоголя или наркотиков.
Их отношения были очень добрыми: Вера рассказывала Виктору о своей жизни… Четыре года назад ее муж погиб в автомобильной катастрофе; девятилетний сын остался с родителями, потому что она уехала сюда, как только представилась такая возможность.
Потом, вроде незаметно, переходила на Храмцова: «Как ты думаешь, Витя, любит он меня? Ведь у него семья, ребенок. Я знаю – плохая я. Плохая! Но ведь я так люблю его! Как ты думаешь? А, Витя?» И Вера начинала плакать.
Лейтенант растерянно курил, сжимаясь, и не знал, что делать. Он всегда терялся при виде женских слез.
Потом Егоров начинал успокаивать медсестру, говоря, что она очень-очень хорошая и в жизни у нее непременно все выйдет замечательно.
Однако Ромку при этом Виктор не упоминал, потому что знал точно: не женится он на Вере. И совсем не потому, что любит жену, а лишь оттого, что больше всего на свете обожает замкомроты старший лейтенант Роман Храмцов армию на войне и себя в такой армии. А о другом он просто и не задумывался: есть баба под боком – хорошо; нет – да и хрен с ней.
Потом, чтобы хоть как-то отвлечь Веру, лейтенант начинал рассказывать, как прошла последняя боевая операция и каким молодцом оказался ее Ромка.
Вера от этого начинала плакать еще сильнее и все спрашивала: «Рома сейчас там, в горах. Там страшно, да? Страшно, Витя?»
Егоров успокаивал, говоря, что не боится лишь дурак. Но таковым Храмцов никогда не был, а поэтому, где он – там удача.
Медсестра постепенно приходила в себя и внезапно говорила: «Не уходи, Витюша, посиди еще. Я сейчас тебя ужином накормлю».
Егоров вяло отнекивался. А Вера, напротив, становилась более настойчивой: «Покормлю, покормлю! Храмцова не будет сегодня, я в центр боевого управления ходила – узнавала, а знаешь, как я люблю, когда мужчина хорошо ест. Прямо любуюсь».
В итоге лейтенант уминал вкусную, совсем по-домашнему приготовленную жареную картошку, удивляясь, как все-таки из одних и тех же продуктов и рыбных консервов выходят совершенно различные кушанья: мерзкие и отвратительные – в их офицерской столовой и объедение – у Веры.
Сейчас, вспомнив об этих тихих, спокойных вечерах у медсестры, Егоров подумал, что был он в те часы очень счастливым человеком.
Виктор резко, совсем по-собачьи, вскинул голову и посмотрел по сторонам: девушки нигде не было. Но он все не уходил, надеясь, что она вот-вот появится на набережной. Как бы он хотел, чтобы эта девушка так заботилась и ждала его, как Храмцова медсестра!
Некоторые злые женские языки в полку поговаривали, что медсестра попеременно спит с обоими. Это были, безусловно, сплетни.
Иногда ночью в видениях к Виктору являлись женщины, которых он знал раньше.
Случалось это внезапно. Ложась в постель и медленно отходя от сутолоки, нервотрепки, суматохи прошедшего дня, лейтенант вдруг начинал думать о девушках, но не вообще, а о тех, с которыми был близок. Он вспоминал запах тела, шелковистые волосы, мягкое дыхание и гладкую кожу.
Виктор постепенно пьянел от подобных видений, и голова у него мягко кружилась. Сладостные картины теснили грудь и напрочь изгоняли сон. Сердце начинало колотиться все быстрее, быстрее…
Егорову чудились нежные теплые руки, их прикосновения к его телу. Тягость и сладость охватывали одновременно, и он начинал осознавать, что наслаждение приносит не только близость с женщиной, но и обыкновенная память об этом.
Лейтенанту вспоминалось, какие на ней тогда были чулки и как она раздевалась, скидывая одежду прямо на ковер. Он вдруг вновь оказывался в небольшой комнате и опять слышал шелестящие деревья за темным распахнутым окном. Потом он подходил к нему и видел, как в доме напротив один за другим гаснут огоньки.
Ту ночь сменяла другая, когда тьма чернильно сгустилась за стеклами и на улице было так холодно, что даже форточку пришлось закрыть.
Он тогда долго ворочался, расправлял простынь, устраивал поудобнее жесткую армейскую подушку, откидывал темно-синее одеяло и тяжело дышал. А потом выскакивал на улицу.
Ярко вспыхивала, потрескивая, сигарета. Прохлада стекала с гор в замершую долину. Редкие порывы ветерка ласкали разгоряченное лицо. Позвякивая оружием, цепочкой проходили солдаты, сменяя товарищей на постах. Еще отчетливее и резче стучала дизельная электростанция. Но видения все не исчезали, а нежное женское тело все так же продолжало прикасаться…
Лейтенант постепенно начинал злиться: мысли становились чересчур навязчивыми и неотступными. Он хотел отделаться от них, успокоиться, но ничего не мог поделать с памятью. В который раз напоминал себе, что он ответственный за подъем роты, а значит, встать надо уже через пару часов. И что поднимется он с очень тяжелой головой, которую не освежит даже кросс.
Егоров курил, пил воду из банки и вновь шел на улицу, где становилось зябко. Наконец, обессиленный воспоминаниями, он засыпал, сбив одеяло ногами в упругий, тугой ком.
По возвращении в Союз Егорова стали преследовать совершенно другие сны и видения, где все переплеталось, где жизнь без войны соседствовала с кровавыми побоищами.
Обычно, резко проснувшись от кошмарных видений, он долго не мог понять, где он и было ли это с ним на самом деле. Он лишь чувствовал, как дрожат руки и быстро-быстро бьется сердце…
Потом, когда Виктор медленно начинал осознавать, что он в своей комнате в офицерской общаге, сон почему-то тут же забывался. И как ни напрягал память, вспомнить ярко и четко приснившееся уже не мог.
Но один из этих кошмаров, как ни странно, запомнился ему почти целиком. Снилось ему тогда, что пошел он со своими солдатами на футбольный матч, который проходил на центральном республиканском стадионе. Билетов не было, и, обойдя стадион с другой стороны, они вдруг подошли к афганским дувалам, взобрались на них и оттуда стали наблюдать за матчем.
Буквально сразу к Егорову подошел подчиненный: «Товарищ лейтенант, мы, кажется, склад духовский с оружием нашли».
Офицер тут же бросился с бойцами за дувалы. Смотрит, и точно – склад.
Стали они аккуратно землю руками разгребать и вытащили две полевые армейские сумки, в которых оказались какие-то карты и различные схемы. Только начал в них вглядываться Егоров, как кто-то стал заламывать ему руки. Оказалось – десантники, с которыми у пехоты в Афгане были натянутые отношения.
Лейтенант увидел, что и его бойцов уже повязали, в колонну построили и всех их куда-то повели. Шли они долго, а потом очутились в каком-то длинном тоннеле, похожем на переход в метро.
Вот шагает он по переходу и видит, что в стенах клетки, а в них – его бойцы: и те, кто жив остался, и те, кто погиб.
Потом его на эскалатор вернули, но именно на ту лестницу, которая на месте стоит. Вот здесь-то на самой ее середине лейтенанту удалось вырваться и побежать вниз. Десантники – за ним. Он бежит и упирается в небольшую дверцу возле зеркала. Дергает ее, а дверца ни в какую. Он в отчаянии, потому что погоня настигает его.
Но тут к Виктору вдруг подходит мальчик и в обмен на пакистанскую жвачку отдает золотой ключик. Только лейтенант за собой успел дверь закрыть, как в нее начали ломиться десантники.
Что было потом – помнит смутно… Вроде бы вновь оказался в метро, на станции, где со своими солдатами, плечом к плечу, дрался с десантурой. В руке у него отличный трофейный нож, который он снял когда-то с убитого им духа на каких-то боевых. Этим-то ножом отчаянно дрался…
А потом Егоров проснулся и долго трясся всем телом, медленно остывая от горячности рукопашного боя.
И подобного рода сны приходили к нему постоянно.Виктор вновь шел по набережной, разрезая толпу плечами. Девушки не было. Море становилось темнее. Потянуло дымком от жаровен. Какая-то парочка целовалась у парапета.
Егоров с ненавистью посмотрел на влюбленных. В этот момент ему показалось, что все вокруг: сидящие, стоящие, прогуливающиеся – только и занимаются, что отчаянно флиртуют.
«О чем я думал, – попытался вспомнить парень, – да, о встрече с Леной, с той женщиной из Афгана».
Тогда, в ресторане, когда он понял, что она тоже оттуда, обрадовался и заговорил с ней. Ему было совершенно не важно, спала Лена с десятком солдат за ночь или нет. Главным было то, что она – оттуда.
Разговор становился все оживленнее. Впервые Виктор попытался шутить. Даже спутник Лены от души посмеялся. Но вскоре ему стало не до улыбок: женщина о нем будто позабыла.
Он внезапно оказался чужим на непонятном для него каком-то бесшабашно яростном празднике, который иногда на время превращался в поминки, но где водка, тем не менее, лилась рекой. Лицо его становилось все мрачнее…
Однако от Лены мужчина так просто отказываться не собирался. Поначалу он попытался споить собеседника: все подливал и приговаривал: «За Афган, Витек! За Афган, браток! За ребят наших!»
Егоров пил, но мужичок, который яростно хватался за фужер, добрую половину его тайком выливая под стол, просчитался, потому что не знал – по возвращении в Союз водка вообще не брала Егорова. Она приносила либо ненависть, либо грусть, но только не опьянение.
Затем мужичок вдруг вознамерился потанцевать с Леной. Но та, отпрянув от назойливо протянутой руки, потащила в круг пляшущих нового знакомого. В конце концов спутник Лены засобирался, подчеркнуто игнорируя Егорова и демонстративно хватая женскую сумочку.
Женщина, вцепившись в нее, отрезала: «Я остаюсь, а ты проваливай. Привет жене!»
Мужика перекосило, он скрипнул зубами, качнулся было к спутнице, но, перехватив волчий взгляд офицера, резко развернулся и пошел к выходу, картинно бросив напоследок: «Платит тот, кто танцует девочку!»
– Вот сволочь, – сказала Лена и растерянно посмотрела на Виктора.
– Рассчитаемся, – ответил тот.
Немного погодя Егоров неторопливо встал из-за стола. Бегом он нагнал на улице толстощекого мужика, окликнул его и с ходу, перенеся тяжесть тела на левую ногу, рубанул кулаком в подбородок. Мужик рухнул на асфальт.
– За Афган, – сказал офицер.
Затем он вбил носок правой ноги в неприятельскую печень: «За ребят!»
И напоследок плюнул в лицо, подводя итог: «За братка… Вошь тебе браток, а не я».
Ночью Лена рвала ногтями спину Егорова и рыдала. Потом, постепенно успокаиваясь, она всхлипывала и повторяла:
– Обратно хочу, Витя, обратно! Разве здесь люди? Сволочи одни! Гады! Все тобой лишь попользоваться норовят. И все по-подлому, с хитростью. А я эти ухватки наперед знаю: переспи со мной – и все будет. А что будет? Что? Встречи тайные и украдкой вот в этой общаге. Подруги смеются: «Там столько мужиков было, а замуж так и не вышла!» Господи, да кого любила, тот меня не любил. А с другими не хотела я на всю жизнь. Не хотела, хоть на кусочки режь. Ничего бы из этого хорошего не получилось. Зачем мне все это на время? Но как объяснить? Никто тебя не понимает, никто!
Лена вновь начинала плакать.
А он, закинув руки за голову, чувствуя, как грудь становится мокрой, курил и думал, что ему впервые за последние месяцы так спокойно и хорошо.
«Наверное, потому, что она тоже оттуда, и мы прекрасно понимаем друг друга, – размышлял он. – У нас есть нечто общее и большое, о чем мы можем говорить, а это самое главное, потому что человек не в состоянии молчать все время. От закрытости сердце становится тяжелым и твердым как камень. И размягчить его потом уже очень непросто».
Виктор ласково гладил мягкие покатые плечи. Женщина прижималась плотнее, касалась губами его шеи и плакала все сильнее. А Егоров с ужасом думал, что теперь, выходит, для него остались только эти женщины, у которых за плечами столько горя, страдания и отчаяния, потому что с другими, которые жили и живут без особых проблем, он совершенно не знал, о чем разговаривать, и даже не представлял, как к ним можно вот так, запросто, подойти.
«Как же тогда я найду ее, свою половину, самую родную, – думал Егоров, и ему становилось страшно. – Неужели эти два года отняли у меня все последующие? Неужели теперь нет никакой надежды на будущее?»
Виктор именно тогда вспомнил, как однажды в курилке к нему подошел солдат.
Поначалу пулеметчик крутил вокруг да около, а потом, не выдержав, уткнул глаза в землю и быстро заговорил, точно очереди сажал по духовским дувалам:
– Получил письмо от матушки, товарищ лейтенант, а там еще листок вложен. Я разворачиваю, и чуть ли не с копыт. Вот, посмотрите, видите: «Здравствуй, дорогой Сергей! Пишет тебе твоя будущая жена». Нет, вы посмотрите, видите, товарищ лейтенант? Нет, видите? Я так и обалдел. Раза три перечитал. Но, честно сказать, так ничего и не понял. А потом письмо матушки стал читать. Она, значит, говорит, что девчонка эта с ее работы. Хорошая она очень, может, и не такая красивая, но мама любит ее, как родную, а она все про меня спрашивает. Теперь вот письмо прислала. Говорит, что фото может отправить, если захочу. Как думаете, товарищ лейтенант, сказать, чтобы высылала? А что мне ей написать? И как? Я, если не по-матерному, так очень коротко пишу. Как написать? А, товарищ лейтенант?»Егоров еще никогда не видел своего отчаянного и злого в боях пулеметчика настолько взволнованным, радостным и бесконечно смущенным.
– Конечно, написать! Хрен ли думать, бивень ты моржовый? Прямо сейчас и садись.
– Как вы считаете… – Солдат покраснел, и капельки пота вспыхнули на его висках. – Как вы думаете, получится что-нибудь?
– Ну, ты даешь, Серый, – укоризненно сказал взводный. – Если матушка говорит, значит, так оно и есть на самом деле. Ведь матери никогда плохого не желают. Видишь, пока ты здесь тащишься, она тебе жену нашла. Радуйся, придурок, это тебе не духов в Пандшере мочить. А девушке зачем тебе врать? Эх ты, чамара, иди и пиши. Приказываю!