Предместье
Шрифт:
Глава восьмая
На пустынных заснеженных дорогах, в темных унылых полях мела декабрьская злая поземка. После заседания в Военном совете армии Долинин возвращался домой, поторапливал Ползункова, который в темени раннего зимнего вечера едва различал путь. Долинин спешил. Сегодня в его подвальчике должны были собраться товарищи, чтобы поздравить тех, кому в Смольном секретарь обкома вручил на днях награды, пересланные из Москвы. Он вез новое радостное известие: в армейском штабе ему сообщили, что Военным советом фронта подписан приказ о награждении партизан, среди которых Солдатов и Ткачева. Ни о Науме, ни о Любе
– Старая история!
– ворчал Долинин на Ползункова.
– Как только надо поскорее, так у тебя непременно неурядицы.
– Снег же, Яков Филиппович! Достаньте вездеход с передачей на обе оси, тогда и говорите, - обижался тот.
– И опять же - ни черта не видно. Могу, конечно, поставить на третью, если хотите, но уже ответа не спрашивайте, когда в канаве окажемся.
Машина с трудом переваливала через снеговые наметы, свет из узких щелок фар скупо освещал дорогу: едва на три шага впереди, а дальше лежала непроницаемая мгла. Глухо молчал и фронт: ни пушечного удара, ни бормотания пулеметов. Единственными звуками на мертвой равнине были урчание буксующей "эмки" да заунывный вьющийся свист поземки.
На спуске к узкому мостику через ручей пришлось остановиться и, чтобы не врезаться в столбики придорожного ограждения, осмотреть путь. Ползунков открыл дверцу, шагнул вперед, и его сразу же не стало видно. Долинин, поеживаясь, слушал, как стучит ветер в тент машины. "Меня, наверно, давно ждут, - думал он.
– Неточный руководитель - что может быть хуже?"
Ползунков ходил долго. И когда наконец невдалеке замаячила темная, как бы в нерешительности остановившаяся фигура, Долинин тоже приоткрыл нетерпеливо дверцу. В кузов ворвался поток ветра с мелкой снежной пылью. Завихряясь, снег проникал за воротник, в рукава; стало мокро от него и холодно. Долинин обозлился.
– Что же ты канителишься?
– крикнул он с досадой.
– Поедем!
– Поедем!
– ответил кто-то, но не Ползунков, хотя голос был знакомый: вологодский окающий тенорок.
Долинин выскочил прямо в сугроб. Протягивая навстречу руки, в запорошенном черном полушубке, стоял перед ним Щукин.
– Иван Яковлевич! Вот так встреча!
Позабыв и о пурге, и о снежной пыли, забившейся за ворот, и о пропавшем Ползункове, Долинин готов был тут же, на дороге, начать расспросы. Щукин остановил его:
– Это еще не всё. Посмотри на орла!..
Долинин заметил второго путника, стоявшего за спиной Щукина. Тот тоже был в полушубке, но не в черном, "тыловом", а в белом, фронтовом, опоясанном ремнями. Он шагнул к Долинину, сказал:
– Вижу, начисто выбросил ты меня из памяти, Яков Филиппович.
– Антропов?
– Он самый.
– Ах ты, дьявол! Да зачем же ты усы отрастил?
– Долинин горячо обнимал бывшего директора совхоза.
– Мода такая, гвардейская.
– Полезем в машину, Филиппович, а то совсем окоченеем.
– Щукин передернул плечами.
– Мы уж тут больше часу в открытом поле путаемся.
– Есть дорога, все нормально, - сказал Ползунков, появляясь из метели. Но, увидев новых
– Нас-то выдержат!
– ответил Щукин.
– Старых знакомых перестал узнавать, Алешка?
Разглядев пассажиров, Ползунков обрадовался не меньше Долинина.
– Чарочкой угостишь с дороги?
– спросил его Щукин.
– И чарочкой можно, и зайчатинкой.
– Поди, кроликом из колхоза?
– высказал предположение Долинин.
– Ты известный мастер на заимствования!
– Почему кроликом! Я же говорил вам, Яков Филиппович, что вчера двух русаков мы с Батей подстрелили, в кладовке лежат.
– А Батя все охотится?
– спросил Антропов.
– Помню, он у меня озимые топтал, гоняясь за этими русаками. Ссорились мы с ним.
– Ничего не могу поделать со старым браконьером, - ответил Долинин. Уж и клятвы он давал и зарекался. Все без толку.
Машина снова тяжело ползла по косым наметам. Все вместе выходили ей помогать, поднимали шумную возню на дороге, шутили.
– Проверяешь на деле, не забыл ли я, в облисполкоме сидючи, что такое районный масштаб?
– смеялся Щукин, упираясь плечом в кузов "эмки".
– Давно тебя жду. Мне еще месяц назад говорили в обкоме, что возвращаешься. Почему не позвонил? Я бы встречать приехал.
– Ну и хорошо, что не приехал. Двое суток тащились бы на таком драндулете. А так не позже утра доберемся.
– Уж и утра!
– обиделся Ползунков, слышавший разговор.
– Минут через двадцать будем на месте.
– Решил на попутных двинуться, - продолжал Щукин, когда "эмка" преодолела наконец сугроб.
– До артсклада доехал, до развилки. А там Антропова встретил.
– Тоже спешил, - отозвался Антропов, - потому пешком и шел. Сутки отпуску дали. Вызвали с Волховского в Ленинград. Жду нового назначения.
– Иди директором совхоза, - предложил Щукин со смехом.
– Совхоза? Того гляди, полк дадут!
– Да что ты! Командармом, значит, окончательно становишься?
Совершив последний перевал, машина свернула с шоссе в проезд к поселку; во тьме и вьюге мутным серым пятном вставал массивный кирпичный домика...
Подвальчик был чисто прибран, стол накрыт свежей скатертью. За перегородкой хлопотали Варенька с Маргаритой Николаевной; Терентьев, Пресняков и Цымбал сидели возле приемника. Терентьев говорил, что пора бы и начинать, да неудобно без хозяина. Пресняков считал, что спешить некуда все равно ночь, и прислушивался к каждому звуку на улице, Цымбал задумчиво слушал музыку из Москвы.
– Здорово дает, - сказал Терентьев, когда знаменитый московский бас затянул "Шотландскую застольную".
– Самая подходящая ария! Начать бы, а?
– Москва живет, - ответил Пресняков.
– Должно быть, и следа там уже не осталось от прошлогодних тревог.
Он вздохнул. Начальник районного отделения НКВД никогда, ни на минуту, не мог забыть о скрытых тропках, об оврагах, о всех тайных путях, по которым посланцы врага стремились проползти к Ленинграду. В его душе всегда жила тревога. Его чувства были напряжены и обострены долгой борьбой, и сейчас именно он первый, несмотря на громкую музыку, услыхал шум автомобильного мотора.
– Кажется, въезжают в ворота.