Председатель
Шрифт:
— Официальное. Я министр правительства Юга России.
Митя неприлично фыркнул и подумал “Артист погорелого театра”, но вслух не сказал, все-таки воспитание.
— Зря смеетесь, великие дела вырастают из малого. Я начинал мальчиком на подхвате, потом младшим партнером, потом старшим, потом Земгор и так далее… — он неожиданно замолчал, а потом спохватился: — Да что это я! Вот, откушать не желаете?
Он приоткрыл горшочек, и над столом поплыл сумасшедший аромат куриной лапши, от которого полуголодного Митю замутило.
— Ну и выпить-закусить,
— Извините, нет, — Митя сжал зубы и поплотнее оперся на спинку стула. — У меня сотрясение мозга, от еды может быть рвота.
— Ну, тогда я, с вашего позволения, — Щукин налил стопку и жадно опрокинул ее в себя.
Сморщился, закинул в рот грибок и снова заговорил:
— Вся жизнь в трудах… а ваши взяли и все имущество отобрали. И Даниловскую мануфактуру тоже, которую мы с вашим отцом строили. Развалят все, как бог свят, развалят. Они же ничего не умеют, кроме как горланить да водку пить. И не только мануфактуры — всю Россию развалят! Только мы, опытные и деловые, можем предотвратить это.
Щукин еще долго рассказывал о перспективах, о том, что будущее России — в предприимчивых людях. Вон, полковник Шкуранский прямо здесь, в Баталпашинке организовал производство сукна, сапог, бурок, патронов и даже снарядов.
— Вы ведь дипломированный химик, как я помню? Представляете, какие перспективы вам откроются, если в России к власти придут деловые люди?!
Он говорил, наливал, пил, закусывал, говорил… Но Митино упрямое молчание и скептический вид вынудили Щукина свернуть уговоры и перейти к сути.
— Дима, вчера пал Ставрополь. В связи с тяжелым положением на фронте могу сказать, что с вами церемониться не будут. Мне крайне горько говорить это сыну моего старинного друга, но выбор у вас невелик — либо вы с нами, либо завтра утром будете повешены.
Митя вздохнул, вспомнил голодную деревню, смерть матери, пропавшую сестру, расстрелянного Петьку Лятошинского, отца, сестер, Нестора, Ольгу… Ольгу…
— Нет.
Его увели в подвальную каморку с двумя окошками чуть выше земли. По дороге казак-конвоир успел пару раз врезать нагайкой — не со зла, а так, по службе. Поймал красного, так надо нагайкой отходить.
Всю ночь Митя корил себя за легкомыслие. Дурак, расслабился, подвел людей под гибель, попался сам… Вставал, дергал решетки на окнах — крепкие, не выломать. Дверь — стерегут двое. Так глупо… После училища Мазинга, после университета в Цюрихе, после побега из немецкого плена… И после того, как он встретил Ольгу…
Часа в три охранников сменили. Новые негромко переговаривались за дверью, а потом раздался глухой удар, тихое звяканье ключей — и створка отворилась.
— Эй, малой, спишь, чи ни?
— Нет.
Нежданный спаситель затащил в комнату тело своего напарника, снял с него черкеску и подал Мите.
— Тады швыдче передягайся и айда за мной, — средних лет часовой, казак с кинжалом на поясе и карабином за спиной, махнул рукой в сторону двери.
— Вы кто?
— Со сторожи артельной.
Из здания они вышли свободно — мало ли казаков в городе. Во дворе к ним присоединился еще один, и они втроем, изображая патруль, дошли до окраины, где в сарайчике их ждали кони и четвертый, коновод.
— Верхи сдюжишь? Нам трыдцять верст скочить, до Суворовской, тамо Ванька Кочубей стоит.
Митя смог, хотя с седла его пришлось снимать.
Кочубей, уже легендарный командир артельной самообороны, был моложе Мити года на четыре и прост, как три рубля. Пока полк, который Иван гордо именовал “бригадой”, шел маршем к Баталпашинской, он с любопытством выспрашивал у Мити про “самого Скамова”, про Москву, про Питер, про Швейцарию, про химию, про то, как попал к казакам…
— Шкуранський? — хохотал Кочубей. — Отжеж сучий потрох! Шкура його хвамилие, Шкура! Я ж у його на германськой воював!
Рассказал Митя и про Первую Конную — про броневики и бронепоезда, автомобили и аэропланы.
— Обицай мене вещь одну, як Шкуру пибьемо. Я николы на автомобиле не йиздыв, прокатыш?
— Наши подойдут — прокачу, обещаю.
По широким полям, от Малого Зеленчука, от Мансуровского, упираясь левым флангом в Кубань, шли цепи советского полка. Ему навстречу, от Баталпашинки, пошли в разгон волчьи сотни Шкуро. Свист, гик, блеск шашек… Пехотинцы дрогнули и остановились, а из-за их спин, выгибаясь дугой навстречу кубанцам, помчались тачанки и авто пулеметного полка Кожина. Вот уже до гикающей лавы полверсты… триста саженей… С головного авто, заложившего вираж, ударила в небо зеленая ракета. Маневр мгновенно повторили остальные.
Огонь!
В лаву будто ударили огромным кулаком. Валились на полном скаку лошади, сбрасывая всадников. Через них прыгали и падали следующие. Все смешалось: задранные ноги лошадей, выбитые из седел казаки, шашки, винтовки… Минута — и оставив на месте завал из людских и конских тел, волчьи сотни редкими ручейками кинулись назад. Только посреди поля топталась лошадь, волоча убитого, застрявшего ногой в стремени.
А навстречу остаткам сотен, от баталпашинского железнодорожного моста, уже разворачивалась лава Кочубея.
В штаб группы Митя и Ваня ввалились после катания на автомобиле — том самом, который прострелили казаки, когда брали в плен. Как только заняли Ставрополь — притащили лошадьми на станцию АМО, и вот он снова на ходу. Радость по поводу разгрома Шкуро была велика, но вскоре появился и сам командующий Первой Конной:
— Товарищ Скамов, за преступную халатность я отстраняю вас от командования рейдовой группой. Сдайте должность.
***
Да они что, издеваются, что ли? В Москве стрельба началась шестого июля — у некоторых товарищей наступило головокружение от весенних успехов.