Предшественница
Шрифт:
Внешне жизнь как будто вернулась в прежнее русло. Стала такой, какой была до краткой, корректной связи с коллегой в женевском офисе, романа, происходившего в гостиничных номерах и простеньких, недорогих ресторанах; до утреннего токсикоза и осознания – поначалу смешанного с ужасом, – что мы пренебрегли осторожностью. До напряженных телефонных разговоров, электронных писем и вежливых намеков от него – насчет решений, приготовлений и несвоевременности, а после – рождения иного чувства, чувства, что время как раз таки подходящее, и что – пусть даже роман не перерастет в долгосрочные отношения, – у меня, незамужней тридцатичетырехлетней женщины, появился шанс. Зарплаты
Когда я сообщила о рождении мертвого ребенка, начальство проявило сочувствие и предложило бессрочный больничный. Они все равно уже успели позаботиться о страховке в связи с беременностью. Я заперлась в квартире, где все было готово к появлению ребенка: кроватка, первоклассная коляска, раскрашенный вручную фриз с клоунами в детской. Весь первый месяц я сцеживала молоко и выливала его в раковину.
Чиновники пытались проявить доброту, но не сумели. Оказалось, что нет такого закона, который предусматривал бы какие-то особые условия в случае мертворождения: женщине в моем положении надлежало зарегистрировать смерть и рождение одновременно; я до сих пор злюсь, стоит подумать об этой бюрократической жестокости. По закону же требовалось устроить похороны, да я и сама этого хотела. Произнести речь над могилой того, кто не жил, было трудно, но мы попытались.
Мне предложили помощь специалиста, и я приняла ее, однако в глубине души понимала, что толку не будет. Передо мной выросла гора скорби, и разговоры не могли помочь мне взойти на нее. Нужно было работать. Когда выяснилось, что у меня еще год не получится вернуться на прежнюю должность – от декретницы ведь так просто не избавишься, у нее прав не меньше, чем у любого другого сотрудника, – я уволилась и пошла на полставки в благотворительную организацию, ратовавшую за развитие исследований в области мертворождения. Прежняя квартира стала мне не по карману, но я в любом случае собиралась переезжать. Даже если бы я избавилась от кроватки и ярких обоев, мой дом все равно остался бы местом, где не было Изабель.
Меня что-то разбудило.
Я сразу понимаю, что это были не пьяные крики возле кебабной, не драка на улице, не полицейский вертолет – к этим звукам я давно привыкла и почти их не замечаю. Я поднимаю голову и слушаю. Глухой стук, еще один.
Кто-то бродит по квартире.
Недавно по соседству было несколько ограблений; от страха у меня сводит живот, но тут я вспоминаю: Саймон задержался. У них на работе очередная попойка. Я легла спать, не дождавшись его. Судя по звукам, он перебрал. Надеюсь, он примет душ, перед тем как лечь.
О том, который час, я сужу по звукам на улице – точнее, по их отсутствию. Не рычат моторы на перекрестках, не хлопают дверцы машин у кебабной. На ощупь нахожу телефон и смотрю время. Я без линз, но вижу, что на часах 2:41.
Сай идет по коридору, спьяну забыв, что половицы у ванной скрипят.
Не волнуйся, кричу ему. Я не сплю.
Он останавливается у двери спальни. Чтобы показать, что я не злюсь, добавляю: ты напился, я уж поняла.
Голоса, неразборчивые. Шепчутся.
Значит, он кого-то привел. Пьяного коллегу, который опоздал на последний пригородный поезд. Вообще говоря, это некстати. Завтра – а точнее, сегодня – предстоит напряженный день, и приготовление завтрака для похмельных коллег Саймона в мои планы не входит. Однако когда до этого дойдет, Саймон сделается ласковым и веселым, станет звать меня малышом и красавицей, расскажет приятелю, как я чуть не стала моделью, что он – счастливейший парень на свете, и я уступлю и просто опоздаю на работу. Опять.
Кричу раздраженно:
Они там, наверное, решили в икс-бокс поиграть.
Но шаги не удаляются.
Разозлившись, я соскакиваю с кровати, – для коллег вид у меня приличный, старая футболка и семейные трусы, – и распахиваю дверь спальни.
Но меня опережает человек по ту сторону, весь в черном и в лыжной маске, он сильно и резко толкает ее плечом, отбрасывая меня. Я кричу – по крайней мере, мне так кажется: возможно, ужас и потрясение остановили звук в моей гортани, и раздается лишь сипение. На кухне горит свет, и в руке у него сверкает – он поднимает нож. Ножик, малюсенький, едва ли длиннее шариковой ручки.
Глаза у грабителя – ярко-белые на темном фоне – округляются.
Ого! произносит он.
За ним – еще одна лыжная маска, еще одна пара глаз, потревожнее.
Забей, братан, говорит второй первому. Один из грабителей черный, другой – белый, но оба говорят на уличном сленге.
Не ссы, говорит первый. Круто же.
Он поднимает нож к самому моему лицу. Гони телефон, ты, сучка мажорная.
Я замираю.
Но потом я его опережаю. Я тянусь за спину. Он думает, что я хочу взять телефон, однако у меня там нож, большой мясной нож с кухни, на тумбочке. Рукоятка ложится мне в руку, гладкая, тяжелая, и одним быстрым движением я вонзаю лезвие ублюдку в живот, под самые ребра. Нож входит легко. Крови нет, думаю я, вытаскиваю нож и бью снова. Кровь не хлещет, как в фильмах ужасов. Так проще. Я вонзаю нож грабителю в руку, затем в живот, а потом пониже, в пах, и яростно проворачиваю. Он валится, и я, переступив через него, подхожу ко второму.
Тебя тоже, говорю я. Ты все видел и не помешал. Гаденыш. Нож входит ему в рот, словно конверт в щель почтового ящика.
Потом пустота, и я с криком просыпаюсь.
Кэрол кивает: это нормально. Совершенно нормально. Вообще-то это даже хороший признак.
Даже в покое гостиной, где Кэрол принимает пациентов, меня все еще трясет. С улицы слышно газонокосилку.
Что в нем хорошего? тупо спрашиваю я.
Кэрол снова кивает. Она часто кивает, почти на все мои слова, как будто хочет показать, что в принципе на вопросы клиентов не отвечает, но для меня, уж так и быть, исключение сделает. Ведь я так хорошо работаю, делаю такие замечательные успехи, возможно, даже готова оставить случившееся в прошлом, как она повторяет в конце каждого сеанса. Кэрол мне рекомендовали в полиции, значит, она хороший специалист, хотя, если честно, лучше бы они там поймали сволочь, которая к нам залезла, а не раздавали направления к психотерапевту.
Кэрол продолжает: нож у вас в руке может указывать на то, что ваше подсознание стремится взять произошедшее под контроль.
Правда? спрашиваю я, подбирая под себя ноги. Я хоть и разулась, но все равно не уверена, что так можно, – диван у Кэрол девственно чистый, впрочем, за пятьдесят фунтов за сеанс можно позволить себе небольшую вольность. Я спрашиваю: то самое подсознание, которое решило, что мне следует забыть все, что было после того, как я отдала грабителям сотовый? А может, оно мне так говорит, какая я была дура, что не держала у кровати нож?
Можно и так истолковать, Эмма, отвечает Кэрол. Но мне кажется, что пользы от этого будет не много. Жертвы нападения часто винят в произошедшем себя, хотя закон нарушили не они, а те, кто на них напал.
Меня, добавляет она, интересуют не столько обстоятельства ограбления, сколько процесс выздоровления. С этой точки зрения это значительный шаг вперед. В последних воспоминаниях вы обороняетесь – вините грабителей, а не себя. Отказываетесь быть жертвой.
Но я ведь и есть жертва, говорю. Этого ничто не изменит.