Представьте 6 девочек

Томпсон Лора

Разумеется, и Нэнси под прозрачным покровом художественного сюжета поставляла читателям то, что они принимали за подлинный рассказ о ее детстве. В основе своей он и был подлинным, и не всегда так уж просто найти точки, в которых сюжет отклоняется от правды. Взять хотя бы разговор об образовании – да, Нэнси ведет его всерьез. Отчасти. Она завидует той глубине знаний, какой обладают ее умные знакомцы мужчины, в том числе ее брат Том (“не забывайте, я необразованная женщина”, сокрушалась она в письме Ивлину Во). Но в то же время роман рассказывает и другую историю, скрывающуюся под этой поверхностью. Получившая школьное образование Фэнни – прекрасный человек, но не обладает и каплей пьянящего очарования Рэдлетов-Митфордов, которым Нэнси гордилась, не особенно это скрывая (и на котором неплохо зарабатывала). Более того, когда дядя Мэтью попросил Фэнни рассказать о Георге III, все, что она смогла выдавить из себя: “Он был королем. И он сошел с ума”, а Линда (“слава богу, ты-то у нас необразованная”) вываливает множество бессвязных, но гораздо более интересных фактов. Что же касается опасений, что дети никогда не смогут сосредоточиться на какой-то задаче… Нэнси случалось написать книгу за три месяца, Джессика стала проводить серьезные журналистские расследования,

статьи Дианы отличались высочайшей точностью, а Дебора безупречно вела хозяйство в Чэтсуорте. Эти четверо достигли в жизни больше среднего, а если они следовали лишь за тем, что их интересовало, питало их воображение, то не так ли поступает большинство людей? Так что могла к этому добавить школа-пансион? Сестры постоянно влияли друг на друга, и если это влияние не всегда было благоприятным, то больше всего от него пострадала как раз Юнити – единственная, регулярно учившаяся в школе. В романе тетя Сэди, обеспокоенная своенравием подрастающих детей, спрашивает, стоит ли отдать их в школу: “Вы можете поручиться, что благодаря этому хоть что-то изменится к тому времени, как они вырастут?” И слышит в ответ: “Для ваших отпрысков, дьяволят эдаких, никакой разницы не будет”.

5

Нэнси вовсе не стремилась уподобиться Фэнни, хотя и описывала с удовольствием и эту вымышленную героиню, и опекавшую ее разумную и добрую тетю Эмили, которая столь решительно отправила ее в школу. Отношения между Фэнни и Эмили, идеально переданные, да и сами близкие к идеалу, – вот о чем мечтала бы Нэнси. Отчасти эта сюжетная линия была завуалированной критикой собственных отношений с матерью.

Как и Джессика, Нэнси тоже оглядывалась на детские годы с обидой, и обида лишь усиливалась со временем. На исходе жизни она и вовсе грозила взяться за откровенную автобиографию. Но если Джессика обрушивалась на весь клан Митфордов и консервативную среду, то мишенью Нэнси почти исключительно служила Сидни. Эта загадочная женщина каждой из дочерей виделась по-разному, она сделалась символом их несовпадающих воспоминаний о едином прошлом, и хотя она была наименее известным членом семьи Митфорд, но для всех остальных оказалась точкой сборки.

Когда Нэнси уже недолго оставалось жить, да и Джессика давно вступила в зрелый возраст, сестры сформировали эпистолярный союз против матери. Человеку свойственно оглядываться на прошлое в поисках ключа, который мог бы отпереть тайну его личности, однако этот обмен письмами больше напоминает те союзы, которые юные Митфорды заключали против очередного врага, “антицыпы”. И в данном случае архиантицыпой оказалась Сидни.

В 1971 году, через восемь лет после смерти матери, Нэнси призналась Джессике, что никогда не любила Сидни по той простой причине, что Сидни не любила ее, никогда не обнимала в детстве, была холодна и “саркастична” и в целом не проявляла никаких чувств к своему первенцу. “Я не упрекаю ее за это, родители имеют полное право не любить своих детей…” Джессика отвечала, что, подрастая, ненавидела мать, особенно в отрочестве, но позднее была “чрезвычайно к ней привязана”. И все же “что абсолютно выжгло мне душу, – писала Джессика, – так это невозможность учиться в школе”. Далее она повествовала о том, как примерно в одиннадцать лет, возмечтав о научной карьере, поехала на велосипеде в Бурфорд, поблизости от Свинбрука, и директор тамошней гимназии предложил ей сдать один-единственный экзамен для поступления. Джессика в восторге помчалась домой за официальным родительским согласием – и Сидни с порога отвергла ее план, даже не снизойдя до объяснений. Если эта история правдива, она действительно выставляет Сидни в неблагоприятном свете, но с большой вероятностью тут многое преувеличено, если не вовсе выдумано. Возможно ли, чтобы Джессика взяла штурмом кабинет директора? Дебора отказывалась в такое верить, к тому же, по ее воспоминаниям, Джессика в одиннадцать лет как раз училась в школе (они обе ходили в школу в Хай-Уикоме). Но суть этой повести не в фактах, а в настоявшейся обиде Джессики.

Столь же искренними были и страдания Нэнси, когда она отправляла свой блистательный ум блуждать в прошлом. Она прекрасно понимала, что воспитывалась в той среде и том сословии, где нежная близость между матерью и ребенком не поощряется. Она бы и сама, скорее всего, посмеялась над нынешним ориентированным на детей миром (впрочем, “В поисках любви” рисует именно такой мир), но ее проблемы с матерью были несколько иного рода. Нэнси интуитивно предполагала недостаток эмоциональной близости и, сама гордая и сдержанная – в точности такой образ Сидни сложился у нее, – реагировала так, что ее интуиция с неизбежностью должна была воплотиться в реальность. Например, в 1962 году она опубликовала эссе “Блор”, панегирик няне Митфордов Лоре Дикс и косвенную критику матери. Нэнси расписывает, как до появления в 1910 году Блор детьми занималась “Недобрая Няня”. Эту женщину уволили после того, как “с верхнего этажа на протяжении месяцев доносились несомненные звуки пыток”. Неужто это правда? Легкий, ироничный стиль Нэнси оставляет нам достаточно свободы для скептических вопросов, и все же “несколько месяцев”, этот очевидный намек на затянувшееся материнское безразличие, – умышленный выпад, как и сцена, в которой Недобрую Няню увольняет Дэвид Митфорд: “Моя мать слегла, как всегда поступала при обострении ситуации, предоставив отцу вершить расправу”. И дальше появляется Блор. Ей было уже тридцать девять, ее могли счесть недостаточно проворной, чтобы усмотреть за четырьмя детьми, но она обеспечила себе эту работу в тот самый миг, когда при виде Дианы воскликнула с искренним восторгом: “О! Какая прелестная крошка!” (Диана, сообщает Нэнси в другом месте, “родилась красивой и всегда была красивой”²⁶.)

Восхваление Блор оборачивается нападками на Сидни, и та написала дочери, что вышел “очаровательный рассказ о нашей дорогой Блор, хотя почему-то она осталась несколько призрачной фигурой”. (“Ладно, пиши сама”, – вертелось, должно быть, у Нэнси на языке.) Главное было передать душевную теплоту Блор, то, чего, по мнению Нэнси (да и Джессики), недоставало их матери. Блор также обладала невозмутимостью, типичной для английской няни, со всеми ее “да кто на тебя смотреть станет, лапонька” (Диане, в утро ее свадьбы) и “застудишься” (Нэнси, нарядившейся на первый в жизни бал). Это качество Нэнси раздувает до комического в романе 1951 года “Благословение”: английская нянюшка, попав в великолепный особняк в Провансе, отказывается от не менее великолепного

французского обеда и просит повара сварить ей “рассыпчатую картошечку”. Реальная Блор бывала порой забавна на такой лад, но обладала и скрытыми глубинами мудрости. Хотелось бы знать, что она думала по поводу кое-каких дел в доме, где служила. “Лучше бы тебе не ездить больше в Германию, лапонька, – посоветовала она как-то раз Юнити. – Уж эти тамошние мужчины”. И ведь была, как отмечает Нэнси, вполне права. Блор умерла (в девяносто без малого лет) до публикации этого эссе, но несколькими годами ранее Нэнси послала ей “Благословение”, предупредив, что няня в этом романе “ничуть не похожа на Вас, дорогая моя”. Не совсем правда, и Блор, вероятно, об этом догадывалась, но Нэнси спешила извиниться.

Она пыталась выкрутиться и из конфликта с матерью, но тут все сложилось иначе. Прежде всего, она не соизволила предупредить Сидни заранее. Когда же послала ей копию эссе и Сидни приняла этот текст в штыки, Нэнси отреагировала характерной смесью вины и возмущения, она полуизвинялась, но нехотя и угрюмо, как подросток, а не как женщина пятидесяти семи лет. Недели через две она писала матери снова, явно переживая из-за этой ссоры и пытаясь перескочить через нее: сообщала как ни в чем не бывало какие-то случайные сплетни. В особенности ее задело, что Сидни придиралась к “Блор” куда больше, чем к “Достопочтенным и мятежникам”, хотя, казалось бы, вот уж бунтарская книга. Возникает ощущение, что хотя обиженной в этой ситуации была Сидни, потери Нэнси намного существеннее, и она к тому же ничего не могла исправить, ведь ситуация была создана ее собственными руками. Так всегда складывалось в отношениях между этими двумя женщинами. Доходило до своего рода эмоционального пата, и тем мучительнее для Нэнси, что мать особо и не переживала, просила только, чтобы ее оставили в покое (“Я хочу одного: чтобы ты не включала меня в свои книги”), и вовсе не добивалась внимания. Все остальные девочки Митфорд, за исключением Джессики, заняли сторону Сидни.

“ТАК стыдно расстраивать ее, и думать не могу”, – писала Диана Деборе по поводу эссе “Блор”. Дебора же обратилась к Нэнси в обычной своей манере и, сочетая здравый смысл с шутливой митфордианской речью, постаралась ей объяснить, что мать задета и обижать ее не очень-то правильно. Памелу, сообщала Диана, Джессика и Нэнси довели до отчаяния, наперебой жалуясь за ужином на свое горестное детство. “НЕПРАВДА!” – взвыла Пэм.

Сидни умерла в 1963-м, и, несмотря на чувство вины или как раз из-за той вины, которая окружала ее отношения с матерью, Нэнси все чаще подумывала взяться за мемуары. Она собиралась написать о своей взрослой жизни начиная с успеха “В поисках любви”, но время от времени вспоминать события прошлого и через них объяснять, кем она в итоге стала. Книге этой не суждено было быть написанной, но еще в 1971 году Нэнси интенсивно обменивалась мыслями по этому поводу с другой страдалицей – Джессикой.

Диана обливала жестоким презрением двух немолодых дам, запершихся в “кладовке Цып”. “Декка и Ноне – парочка злобных старух, обиженных на жизнь и назначивших виноватой за все несправедливости Мулю! Вот чушь-то!” Так она писала Деборе, и Дебора соглашалась с приговором, хотя и выражала эту же мысль более жизнерадостно: ее происходящее не так задевало, как старшую сестру, – поскольку она была моложе и обязанностей у нее хватало, возможно, она просто не слишком сосредотачивалась на этом конфликте. Она давала сестрам проницательные и добродушные указания, стараясь подправить их перекошенную точку зрения, – например, в письме Нэнси она выражала сомнение, что Джессика так уж горела желанием сделаться профессором, – и в целом, говоря современным языком, советовала им перерасти детские обиды и жить дальше. И это разумный совет. С другой стороны, Нэнси – писатель, писатели видят все иначе. Для писателя, говорит Мюриэл Спарк, все – материал, ничто не пропадает зря. В этом смысле жаль, конечно, что Нэнси так и не написала автобиографию, было бы лучше и для читателей, и для нее самой.

Насколько автобиография оказалась бы близка к истине – отдельный вопрос. Нелюбовь ее к Сидни вполне искренна, однако из этого еще не следует, что эта неприязнь полностью оправдана. Без сомнения, кое-какие сведения, упомянутые Нэнси в более ранних письмах, почти что мимоходом, иной раз ошеломляют. Например, когда муж Нэнси Питер Родд вызвался в начале Второй мировой добровольцем, теща заметила: “Полагаю, его скоро пристрелят”. Когда врач, лечивший Нэнси от бесплодия, поинтересовался, не имела ли она контакта с сифилисом, Сидни ответила: ну да, первая няня действительно была заражена. Разумеется, такие подробности мы знаем только со слов Нэнси. Соответствуют ли они действительности? Замечание о Питере, скорее всего, отчасти правда, поскольку упоминается в двух письмах. Что касается истории про няню, как ни странно, Диана, обычно настроенная крайне скептически, пишет: от такого “волосы встают дыбом”, то есть она поверила или почти поверила. Трудно себе представить, чтобы кто-то, пусть даже Нэнси, изобрел подобное обвинение на пустом месте (разве что начитавшись Ибсена?). Поскольку никаких признаков инфекции у самой Нэнси не обнаружилось, с ее стороны было уж вовсе нелепо и далее обвинять мать в своей беде, но, по крайней мере, она могла ее упрекать в недостатке сочувствия и живого воображения – как можно было столь бессердечно подкрепить худшие страхи дочери!

Или свидетельство Джессики. В 1971 году она писала Нэнси о том, как Сидни, примерно в тридцать лет (“Она и в молодости бывала ужасна”), столкнулась в Дьеппе с насмерть перепуганной Нелли Ромилли (первой свекровью Джессики). Нелли, в ту пору совсем юная, еще незамужняя, проиграла десять фунтов и умоляла Сидни ссудить ей эту сумму, а Сидни вместо помощи “наябедничала” – прямиком отправилась к матери Нелли (Бланш Хозьер) и в подробностях уведомила ее о произошедшем. Источником этого рассказа, по словам Джессики, была сама Сидни, которая, очевидно (как многие доносчики), и спустя годы пребывала в уверенности, что поступила правильно. В этой части рассказ Джессики звучит правдоподобно и служит убедительным примером того холода, неодобрительного и неумолимого, который так отталкивал в матери и ее, и Нэнси (эти черты были свойственны и тете Дороти, Малютке). И все же Нэнси и Джессика могли бы не сводить счеты и не нянчиться со старыми обидами. Однако, возможно, такова уж природа писателя. Сидни, а также ее сестра могли бы в свой черед возложить всю вину на своего отца. Необычное и даже искаженное воспитание, без матери, в окружении отцовских любовниц, могло внушить им настороженность. Вероятно, Сидни с тех пор не очень любила женское общество. Любители психоанализа всегда отыщут в детях грехи отцов. Но психоанализ не объяснит нам, почему влияние стимулируется и принимается в той или иной степени.