Преисподняя
Шрифт:
Поглазеть на необычного призывника собрались офицеры из соседних комнат. Бирс толковал им, толковал в надежде, что сейчас объяснит получше, и они поймут.
— А кто служить будет? — мрачно поинтересовался рыхлый подполковник с ромбом Военно-политической академии.
— Вы, видимо, замполит? — спросил Бирс. — Я не ошибся?
— Политработник, — подтвердил офицер, морщась от того, что вынужден объясняться с долговязым балбесом, лицо которого казалось знакомым.
— Я думаю, если завтра вы не явитесь на службу, никто не заметит. Послезавтра
— Я смотрю, ты больно грамотный, — лицо подполковника пошло красными пятнами.
Как все политработники, он знал, что строевые офицеры их недолюбливают и считают бездельниками, но так открыто перед сослуживцами его ещё никто не срамил.
— Грамотный, — согласился Бирс. — А вам по душе неграмотные? С ними проще? Кстати, мы что, перешли на «ты»?
Из военкомата его уже не выпустили, даже парикмахера пригласили, чтобы остриг под машинку.
В военкомате поломали головы и за строптивость и наглое поведение упекли Бирса в морскую пехоту на Дальний Восток.
К ночи шторм стих, десантные войска подошли к месту высадки: впереди по курсу на фоне блеклого горизонта со следами догорающей зари над морем чернел остров, который десанту предстояло взять штурмом.
Корабли на малых оборотах подошли к берегу, опустили пандусы, но отмели не достали: из-за шторма и обледенения суда опоздали до начала прилива, высадку пришлось делать в воду.
Двумя цепочками десантники друг за другом выбегали из трюма на пандус и прыгали в море. Подняв оружие, Бирс вместе со всеми по грудь в ледяной воде спешил к берегу, преодолел под встречным огнём песчаный пляж и полз по скользким мокрым камням к линии береговых укреплений, а потом карабкался на скалы, где противник устроил доты.
Бирс служил трудно, не мог осилить субординацию. Да и как смириться, если помыкает тобой малограмотный тупица, который кроме мата и команды «отставить!» других слов не знает.
Потому и не вылезал Бирс из нарядов, вдоволь начистил на кухне картошки, вымыл в казарме полов, вычистил гальюнов, да и на «губе» посидел сполна: за строптивость, за грамотность, за то, что больно умный, за то, что много о себе понимает, за… — да мало ли… Одно то, что человек из Москвы, вызывало у многих досаду. Даже фамилия доставляла ему немало хлопот.
— Бирс, ты не русский? — спросил однажды однокамерник на «губе».
— Числюсь русским, — неохотно ответил Антон, наперёд зная, о чём пойдёт речь.
— Как это?
— Один прадед немец, другой швед, третий русский, четвёртый вообще грек. У нас в роду и поляки, и грузины… Так кто я?
— Да, намешано в тебе. А я вот русский.
— Поздравляю.
— Чистокровный!
— А вот это трудно сказать. Ты из предков кого знаешь?
— Деда, бабку…
— А дальше?
— Дальше не знаю.
— Ну вот видишь. Да и невелика заслуга, ты-то причём? Кем тебя родили, тем ты и стал. Хвастать особенно нечем. Это уж потом от тебя зависит — кем станешь. Тогда гордись, другое дело.
— Ты что, против русских?
— Упаси Бог! Я за всех!
Однокамерник остался недоволен, Бирс видел, но это был ещё мирный разговор, а случались драки — в казарме, в сортире, даже здесь, на «губе».
Бирс досиживал привычные десять суток, когда в часть с инспекцией прибыл полковник из округа.
— Кто разрисовал стены? — полковник строго оглядел камеру, стены которой были действительно разрисованы и исписаны похабщиной вдоль и поперёк.
Это была настоящая солдатская художественная галерея, созданная поколениями отсидчиков, гордость и слава гарнизона, многие просились на «губу», как в музей.
— Не могу знать, — стоя по стойке смирно, ответил Бирс.
— Вы?! — в упор сверлил глазами инспектирующий.
— Никак нет.
— Ваша камера, значит вы! — сделал доступный вывод полковник.
— Товарищ полковник! — торжественно, громко и внятно обратился Бирс.
— Если вы станете возле навозной кучи, я же не скажу, что вы её автор!
Антон наперёд знал, что поплатится, но поделать с собой ничего не мог. Ему добавили две недели строгого ареста, но он и впредь не в силах был совладать с гордыней, принёсшей ему столько хлопот.
Служить оставалось шесть месяцев, когда его вызвали в штаб.
— Бирс, вы были альпинистом? — улыбчиво поинтересовался начальник штаба, и Антон сразу почуял подвох: начштаба ко всем, кто был ниже по званию, обращался на «ты», неожиданная ласка была явно неспроста.
— Альпинистом я никогда не был, — сдержанно ответил Бирс.
— В личном деле записано, что вы горнолыжник.
— Я катался в университете.
— В горы ездили?
— Ездил. Два раза.
— Ну вот видите, а говорите, не альпинист.
— Я на лыжах катался.
— Какая разница? Горы — есть горы. Пришёл приказ: альпинистов отправить по назначению. Так что собирайтесь.
Он сразу понял, что это означает: кто-то напоследок решил сделать ему подарок. Бирс прислушался к себе, но странное дело: он был спокоен, даже на прощание он ничего им не сказал — что толку?
С некоторых пор он стал полагаться на судьбу, чему быть, того не миновать, и он учился смирению, как учатся читать — постепенно, шаг за шагом, по буквам, по слогам…
В Афганистане Бирс пробыл пять месяцев. К войне он испытывал отвращение, ненавидел тех, кто её затеял, однако он не сожалел, что попал сюда: чтобы узнать, надо было пройти.
Вернувшись, Бирс снова работал на телевидении и жил прежней жизнью, но минувшие два года помнились постоянно, даже тогда, когда он не думал о них, не вспоминал: невозможно уже было жить так, словно он не прыгал с десантного пандуса в ледяное море, не полз по мокрым камням, не отбывал наряды на кухне, не мыл гальюны и полы, не сидел на гауптвахте, не лез ночью на скалы, чтобы к утру оседлать господствующую высоту или перевал, не смотрел в глаза смерти и не видел, как убивают других.