Преисподняя
Шрифт:
Тем временем репортёр и Торикаи сцепились, готовые задушить друг друга.
— Мой стиль — сентиментальный романтизм Сюгоро Ямамото! [26] Я придам ускорение всему литературному миру, стану королём японской литературы! Все актрисы будут моими! И вдруг умереть вместе с такой мразью, как ты!
— Ну ты полегче, трепло! У тебя же мания величия! Из кожи вон лезешь, чтобы прославиться. Больше тебя ничего не интересует. Писателя из себя воображаешь! Бьюсь об заклад, у меня в колледже отметки лучше были! Сдохнем — так сдохнем, мне до лампочки! Всё равно жизнь собачья, как ни крутись! Но ухо я тебе перед смертью откушу! Вот этими самыми зубами!
26
Сюгоро Ямамото (1903–1967) — японский писатель, автор популярных приключенческих рассказов для детей, а также исторических повестей.
— Ах ты, хорёк! Переносчик заразы! Мутант! По барам таскаешься, на девчонок слюну роняешь. А они на тебя плюют, потому что ты неполноценная тварь! Удовлетворить себя не можешь. Занялся бы онанизмом, всё лучше, чем за известными людьми охотиться!
Рассыпая снопы искр, лифт снова провалился вниз. Все четверо завыли во всё горло, лифт с глухим стуком остановился. Люди корчились на полу кабины в полном мраке, точно зомби на дне могилы. На каком они этаже? Никто не знал — табло погасло. Охваченным паникой пассажирам лифта казалось, что сердце вот-вот выскочит из горла. Возможно, им предстояло умереть вместе, и они испытывали друг к другу необъяснимую смесь ненависти и любви.
— Мама, мы уже умерли?
— Нет! Нет! Нет! Уберите от меня эту тварь!
— Улыбочку! Улыбочку, Мопассан!
— Это всё брехня и мешанина!
— Родителей своих предаёте, обыватели!
— Помогите! Он меня изнасиловать хочет!
— Что, смерть? Нирвана?
— О мой бог!
— Амен! Мисо рамен! [27]
— Поминальные танцы и песни в сумерках…
— Когда же зацветёт пурпурный лотос?
— Такая серьёзная утрата…
— Не прижимайся ко мне своим поганым хером!
27
Разновидность японской лапши.
— Но если я умру…
— Неужели её воспоминания тоже умрут?
— Я всегда был на месте событий.
— Король львов спит.
— Кто будет меня помнить?
— Здесь граница между жизнью и смертью?
— Опять застряли на полпути! Сколько можно тянуть?!
— Звёзды в кучу сбились и пляшут!
— Вон вдоль берега собака бежит!
— Я больше терпеть не могу, сейчас лопну!
— Кто-нибудь нас спасёт!
— Нет, нет! Не могу больше!
— Ты можешь сломать двери?
— Чем? Пальцем?
— Может, попробовать их выбить?
— Не надо! Не надо!
— От тряски кабина обвалится!
— Похоже, снаружи никого нет.
— Эй, есть там кто?
Окончательно отчаявшийся репортёр заколотил кулаками в двери, и лифт снова полетел вниз, с оглушительным рёвом набирая скорость.
— Нет! Остановите!
— Всё? Конец?
— Прощай, чёрный дрозд!
— Боже милосердный, на тебя уповаю!
— Мы сейчас умрём!
В этот миг включилось электричество, осветив искажённые ужасом лица людей, забившихся в углы кабины, и лифт остановился.
— Что случилось? Почему остановились?
— Мы уже в самом низу?
— Я думал, будем падать вечно.
— О, боже! Посмотрите-ка, — проговорила Маюми, указывая на табло.
Все подняли головы и застыли. На табло горели три шестёрки — «число зверя».
— Не может быть шестьсот шестьдесят шесть этажей под землёй! Это электроника не выдержала удара.
— Давайте как-нибудь откроем двери.
— Не надо! Не надо! Это ад!
Мужчины, объединившись, попросили Маюми не говорить глупостей и попробовали раздвинуть двери, но лишь впустую скребли ногтями по металлу. Двери так и не двинулись. Обескураженные пленники лифта переглянулись и тяжело опустились на пол. Наконец Торикаи сглотнул и выдавил:
— Я думаю, мы уже умерли.
Фотограф с шумом выдохнул и произнёс без всякого выражения:
— Вот оно что? Все мои желания, всё, что меня беспокоило, — всё ушло. Я ничего не чувствую. Это доказывает, что я умер.
— Точно. И со мной то же самое, — кивнул в знак согласия репортёр.
— Что вы такое говорите?! — возмутилась Маюми. — Лично я — очень даже живая. У меня полно всяких желаний. Я ещё столько всего хочу сделать.
Мужчины переглянулись.
— Бабы есть бабы! — воскликнули они в унисон.
— Им и смерть нипочём. Грешные создания.
— Не могут отказаться от мирской суеты.
— Потрясающе!
— Такие упрямые!
Все трое рассмеялись.
— Разве это не доказывает, что я жива? Это вы погибли. А я одна спаслась!
Маюми сердито топнула, и в тот же миг двери мягко и бесшумно отворились. Перед ними был гостиничный холл, который с виду совершенно не изменился. Постояльцы отеля сновали взад-вперёд. Персонал. Классическая музыка. Всё спокойно, как всегда. Похоже, никто и не подозревал, что с лифтом что-то случилось. Так и не поняв, в чём дело, все четверо вышли из кабины. Умерли они или живы? Не поймёшь — серединка на половинку. И они разошлись в разные стороны, каждый думая о своём и пытаясь вернуть ощущения обычной повседневной жизни.
После восьмидесяти пяти у Нобутэру возникли серьёзные проблемы с головой.
«Ой, Такэси! Ты? Привет, привет. Как нога? Зажила? — говорил он своему шурину Коити, пришедшему его проведать. — Здорово выглядишь», — продолжал он и пускал слезу. Невестку называл Нобуко и относился к ней так, будто она его жена. А жену вообще не узнавал. «Ты кто такая?» — спрашивал он всякий раз. При виде правнука, который учился в начальной школе, растроганно восклицал: «Юдзо!» — и лез обниматься, повергая правнука в бегство.
— Юдзо? Такэси? О ком это он, мама? — спрашивал сын.
— Понятия не имею, — отвечала Нобуко. Она догадывалась, что это, должно быть, старые приятели мужа, но как только она заводила разговор о его детстве, Нобутэру почему-то обиженно надувался.
— Что-то, наверное, тогда произошло, — гадал сын.
— Да, скорее всего, что-то было, но как теперь узнаешь, когда он ничего не помнит…
— Мой отец принадлежит поколению, когда могло быть всё что угодно, — говорил сын Нобутэру, Синитиро, когда с кем-нибудь заходила речь об отце. — Конечно, сразу после войны, в царившей тогда неразберихе, трудно было отделить хорошее от плохого. Просто нельзя было выжить без того, чтобы что-нибудь не нарушить. Тогда действовали другие правила, не такие строгие, как сейчас, и в принципе можно было делать всё, что захочешь. Не надо было думать об окружающей среде, да и образование такого значения, как сейчас, не имело. Я даже слышал, что жертвам мошенников не очень сочувствовали: мол, сами виноваты — нечего зевать. Тогда отец установил для себя собственные критерии добра и зла и придерживался их всю жизнь. Это был его единственный ориентир. Но теперь он впал в слабоумие, и принятые им критерии сейчас выглядят сомнительно. Он постепенно возвращается назад, в детство, когда ещё трудно отличить, что хорошо, а что дурно. Поэтому невозможно понять, что у него на уме. В последнее время отец стал уходить из дома и бродить по окрестностям. Маме забота: внимательнее следить за ним надо…