Прекрасная Натали
Шрифт:
Пушкин рассчитывал выручить за книгу 40 тысяч, погасив часть долга казне, расплатиться с неотложными частными долгами и, имея свободные деньги, «зажить припеваючи». Поездка освежила его силы.
«Пожалован в камер-юнкеры…»
«Служащего в Министерстве Иностранных дел титулярного советника Александра Пушкина всемилостивейше пожаловали мы в звание камер-юнкера двора нашего» (из высочайшего указа).
«1 января 1834 г. Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове… Меня спрашивали, доволен ли я своим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, — а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться
«Пушкина сделали камер-юнкером, это его взбесило, ибо сие звание точно было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтоб иметь повод приглашать ко двору его жену. Притом на сей случай вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен, и он, дороживший своей славой, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикой и не лишило его народности. Словом, он был огорчен и взбешен и решился не воспользоваться своим мундиром, чтоб ездить ко двору, не шить даже мундира. В этих чувствах он пришел к нам однажды. Жена моя, которую он очень любил и очень уважал, и я стали опровергать его решение, представляя ему, что пожалование в сие звание не может лишить его народности, ибо все знают, что он не искал его, что его нельзя было сделать камергером по причине чина его, что натурально двор желал иметь возможность приглашать его и жену его к себе и что Государь пожалованием его в сие звание имел в виду только иметь право приглашать его на свои вечера, не изменяя церемониалу, установленному при дворе. Долго спорили мы, убеждали Пушкина, наконец, полуубедили. Он отнекивался только неимением мундира и что он слишком дорого стоит, чтоб заказывать его. На другой день, узнав от портного о продаже нового мундира князя Витгенштейна, перешедшего в военную службу, и что он совершенно будет впору Пушкину, я ему послал его, написав, что мундир мною куплен для него, но что предоставляется взять его или ввергнуть меня в убыток, оставив его на моих руках. Пушкин взял мундир и поехал ко двору», — так описывает неожиданную перемену в жизни поэта Николай Михайлович Смирнов, муж приятельницы Пушкина Смирновой-Россет. Смирнов был богат, также имел звание камер-юнкера и служил на дипломатическом поприще.
Мать Пушкина была польщена милостью двора к сыну; уже 4 января она распространила «новость» среди своих знакомых, добавляя, что «Натали в восторге».
«Государь сказал княгине Вяземской: „Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение — до сих пор он держал мне свое слово, и я им доволен“». «Великий князь намедни поздравил меня в театре: „покорнейше благодарю, Ваше высочество, до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили“ (из дневника А. С. Пушкина, 7 января). Он, как всегда, преувеличивал, что „все смеялись“. Пушкин действительно „крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством“, но через две недели, по словам Карамзиной, он „успокоился, стал ездить по балам и наслаждаться торжествующею красотою жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто и преискренно страдает мучением ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить поэтическую голову ее мужа…“».
«Нужно сознаться, что Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нем не придворную службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое он оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только что вступающих в общество. Вот вся истина предубеждения против мундира. Это происходило не из оппозиции, не из либерализма, а из тщеславия и личной обидчивости» (князь П. А. Вяземский).
Поуспокоившись и поняв многие выгоды нового своего положения, Пушкин писал Нащокину в середине марта: «Вот тебе другие новости; я камер-юнкер с января месяца. „Медный всадник“ не пропущен — убытки и неприятности! зато Пугачев пропущен, и я печатаю его на счет Государя. Это совершенно меня утешило, тем более что, конечно, сделав меня камер-юнкером, Государь думал о моем чине, а не моих летах — и, верно, не думал уж меня кольнуть…»
Действительно, Пушкин никогда не служил и имел очень маленький чин 9-го класса с титулованием «ваше благородие». Государь присвоил Пушкину сразу 5-й чин придворного звания, соответствующий статскому советнику в гражданских чинах с обращением «ваше высокородие». Только в придворных чинах право производства целиком зависело от усмотрения императора. Гражданская и военная карьера зависели от усердной службы, до больших чинов нужно было еще дослужиться… Поэт Жуковский, воспитатель наследника престола, имел придворный чин и ничуть тому не обижался, потому что обладатели придворных чинов имели преимущество постоянного и тесного общения с императорской семьей. В пояснение слов Вяземского о «ключе камергера» добавим, что камергер титуловался «вашим превосходительством» и относился к 4-му чину, соответствуя генеральским рангам военных. По мнению Вяземского, Пушкина вполне бы устроило это звание. Камергерам давались специальные знаки отличия: золотые ключи, носимые на голубой андреевской ленте.
Служить Пушкина по-прежнему никто не заставлял. Принявши придворное звание, он должен был являться на придворные церемонии, но часто отлынивал от участия в них. И царь не слишком гневался на поэта. «Третьего дня возвратился из Царского Села в 5 часов вечера, нашел на своем столе два билета на бал 29 апреля и приглашение явиться на другой день к Литте (обер-камергеру), я догадался, что он собирается мыть мне голову за то, что я не был у обедни. В самом деле, в тот же вечер узнаю от забежавшего ко мне Жуковского, что Государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров, и что он велел нам это объявить. Я извинился письменно…» — признавался Пушкин жене в письме.
«В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: „Он мог бы потрудиться переодеться во фрак и воротиться, передайте ему мое неудовольствие…“
В четверг был у князя Трубецкого… Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене: „В прошлый раз муж ваш не приехал из-за ботинок или из-за пуговиц?“ (мундирных). Старуха графиня Бобринская извиняла меня тем, что они не были у меня нашиты» (из дневника Пушкина).
«Бал у графа Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его. Говоря о моем „Пугачеве“, он сказал мне: „Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской (с 1774-го году!). Правда, она жила на свободе в предместии, но далеко от своей донской станицы, на чужой, холодной стороне. Государыня спросила у меня, куда ездил я летом. Узнав, что в Оренбург, осведомилась о Перовском (губернаторе) с большим добродушием“» (из дневника А. С. Пушкина).
«Представлялся. Ждали царицу три часа. Нас было по списку человек двадцать. Я по списку был последний. Царица подошла ко мне смеясь: „Нет, это курьезно! Я ломала себе голову, что это за Пушкин будет мне представлен. Оказывается, это вы! Как поживает ваша жена? Ее тетя с большим нетерпением ждет, когда она поправится, — дочь ее сердца, ее приемная дочь…“ Я ужасно люблю царицу, несмотря на то что ей уже 35 и даже 36» (из дневника А. С. Пушкина). Нащокин к тому добавляет, что «императрица удивительно как ему нравилась, он благоговел перед нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение…».
Царица не зря беспокоилась о Натали. «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На масленице танцевали уже два раза в день. Наконец настало последнее воскресенье перед Великим постом. Думаю: слава Богу! балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг смотрю — с ней делается дурно — я увожу ее, и она, приехав домой, выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую деревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи» (Пушкин — Нащокину). Свекровь же Натали эту новость передает в несколько раздраженном тоне: «В воскресенье вечером, на последнем балу при дворе Натали сделалось дурно после двух туров мазурки, едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные: что, возвратившись домой, тотчас выкинула. И вот она пластом лежит в постели, будучи два месяца брюхата… Теперь они удивлены, что я была права».