Прекрасное табу

Лазарева Вик

— Дрочишь на них, старый козёл? Кажется, ты постарел, Соколовский, — я продолжала смеяться, и его хватка ослабла, выпустил меня, — немного потупел, — сказала я, поправляя юбку и повернувшись к нему лицом. Его глаза сузились до щёлочек, губы скривились в презрительную складку. Я наслаждалась его оторопью. — Мне даже интересно их посмотреть, даже прямо в кабинете полиции, в присутствии адвоката. Идиот! Я была несовершеннолетней. Знаешь, что за это бывает?

— Я не так глуп, малышка. Так как насилия не было, то срок давности истёк. А потом, разве у нас не было всё по согласию? — усмехнулся гад. — Достаточно будет того, что их увидит Атаманцев. Думаешь, он захочет тебя после того, что увидит?

—

Мне всё равно. Я больше не подвластна тебе! Ты не заставишь меня больше делать гадкие вещи! Я сама всё расскажу Стасу. Он поймёт. Он поможет мне засадить тебя в тюрьму за то, что ты сделал с моим отцом, с мамой. Думал, я не догадывалась, что это ты приложил руку к их смертям?

Я ринулась к выходу из комнаты, но сильный рывок за волосы меня остановил. Скривилась от боли, а он потянул меня вниз, заставив пятой точкой упасть на пол. Я закричала и пальцами вцепилась в его руку, когда он протащил меня через комнату. Остановившись, он наотмашь ударил тыльной стороной ладони по лицу так сильно, что я отпрянула, ударившись спиной о кресло. Коснулась пальцами губ, почувствовав жгучую боль. Губа треснула и из неё сочилась кровь, сердце отбивало сумасшедший ритм, в ушах стоял гул от, прилившей к лицу, крови, адреналин захлестнул меня. Ненависть, жажда мести и желание бороться охватили меня с невероятной силой.

Соколовский присел передо мной на корточки и, устало посмотрев на меня, снова схватил за волосы. С силой потянув на себя, он приблизился к моему лицу.

— Маленькая сучка, зря я тебя пожалел тогда, отпустил… Стала слишком дерзкой и смелой на воле. Ты сделаешь то, что я тебе скажу, — вкрадчиво сказал он, и его дыхание обожгло моё лицо. Я закрыла глаза, скривившись от боли, которую причиняла его хватка, — иначе придут мои парни, и тогда ты сама будешь просить о пощаде. Им понравится такая сексапильная красотка.

— Ублюдок! — выпалила я, открыв глаза, и плюнула ему в лицо.

Не отпуская меня, Соколовский неторопливо достал платок из кармана пиджака и вытер лицо. Вздохнув, посмотрел на меня.

— С удовольствием бы тебя оттрахал сейчас, но не люблю насилие.

Я усмехнулась от этих слов:

— Конечно, тебе большее удовольствие доставляет психологическое насилие.

— Ты всегда была умной девочкой, — улыбнулся он, тронув пальцами мой подбородок и треснутую губу. Я скривилась, а он, облизнув мою кровь с пальца, продолжил: — Подожду, когда сама ко мне придёшь. Даю тебе время сделать выбор: я, контракт или мои парни. Через неделю они придут и тогда тебе будет очень больно, а Атаманцев всё про тебя узнает и увидит. Не вздумай бежать, я слежу за тобой.

— Ненавижу тебя! Гад! — с ненавистью кинулась на него, пытаясь оцарапать. — Ублюдок!

Несколько полос всё же осталось на его мерзком лице, прежде чем Соколовский сильно оттолкнул меня, и я снова ударилась спиной о диван. Он поднялся и кинул в меня свою визитку.

— Я буду тебя ждать, малышка, — ухмыльнулся, глядя на меня сверху, и ушёл.

— Чтоб ты сдох! — прокричала ему в спину.

Только когда услышала, как за ним захлопнулась дверь, обессиленно упала на пол и дала волю слезам. Невыносимая боль сдавила грудь, я задыхалась от душивших меня слёз, ненависти и безысходности. Воспоминания, которые я так тщательно зарывала в могилу своей памяти, снова вырвались наружу, раздирая душу в кровь и оставляя там черноту. Моя жизнь снова рухнула в бездну, наполненную мерзостью. Гадкое чувство отвращения к тому, что я пережила и на что толкал меня этот человек, медленно отравляло меня, словно яд растекаясь по венам и лишая жизни.

«Признаться… рассказать всё Стасу… Будет лучше, если сама расскажу…» — твердила в уме, заливаясь слезами. Но поняла, что я не

была уверена, что он поймёт. Вернее, может и поймёт, но… сможет ли принять? Сможет ли потом быть с такой… грязной… отвратительной… Слёзы всё сильнее душили, голова совсем отказывалась соображать. Тьма стала поглощать меня, и я уже потеряла счёт времени. Сколько я так пролежала на полу, чувствуя к себе отвращение и безрезультатно пытаясь найти выход, я не знала. Плакала навзрыд, пока не провалилась во тьму.

Пустота. Я чувствовала пустоту, которую ничто было не в силах заполнить. Я потеряла последнего близкого человека. Любимого человека. «Мама, мамочка…» — слезы снова сорвались с ресниц. Мне её очень не хватало. Тоска по её улыбке, по тёплым объятиям снова накатила. Отодвинув учебник истории, я поджала коленки вдавившись в них подбородком и заворожённо наблюдала, как ветер срывал с деревьев жёлтые листья, а с неба падали капли осеннего дождя. Затейливыми линиями они стекали по стеклу, как и слёзы по моим щекам. Услышала шуршание шин, въезжающей во двор машины, но я была ко всему безразлична. Я знала, что это приехал он. Сторонилась его. Не могла объяснить почему, просто чувствовала, что этот человек совсем не такой каким представлялся окружающим.

Когда папа погиб в аварии, я была ещё ребёнком, которому едва исполнилось двенадцать лет, и ничего не знала о его делах, но чувствовала, что неприятности у него начались вскоре после того, как дядя Миша стал его партнёром и частым гостем в нашем доме. После гибели отца они с мамой сблизились. Мужчина поддерживал её и помогал в бизнесе, но мне он не нравился. Что-то меня в нём настораживало. Но со временем мама снова стала улыбаться, снова ожила, и я смирилась, привыкла к его частому присутствию в нашей жизни. Когда мне было пятнадцать, они вообще поженились. Вскоре я стала замечать его странные взгляды, которые слишком пристально и надолго на мне задерживались, его прикосновения, которые со стороны выглядели по-отцовски, но когда никто не видел, чувствовала, как его пальцы слишком нежно меня поглаживали. Я стала избегать этих контактов. Маме я побоялась рассказать о своих ощущениях и опасениях, ведь, по сути, ничего непристойного он не делал, а я боялась её огорчить.

Через год мама стала такой странной: часто плакала, пребывала в прострации, то отрешённо смотрела, словно витала где-то, то резко впадала в истерику, панику, ходила по ночам. Врачи говорили, что это стресс, депрессия. Но от чего? Ведь даже после гибели папы она такой не была. А вскоре, когда мне только исполнилось семнадцать, в таком состоянии она ночью вышла на улицу, и никто не увидел. Мама утонула в бассейне. Сказали, что она была сильно пьяна, поэтому, упав в воду, захлебнулась, но я не верила. Мама никогда не пила, а дядя Миша почему-то сказал следователю, что она часто последнее время выпивала и принимала антидепрессанты. Мне же никто не поверил. Следователь отмахнулся от доводов ребёнка. Мол я могу ничего и не знать про жизнь взрослых.

Щёлкнула дверь, и я вздрогнула. Вытерла слёзы с лица, посмотрев на вошедшего. Дядя Миша улыбнулся.

— Можно?

Я промолчала. Опустила глаза, спустила вниз ноги в гольфах и села, поправив клетчатую юбку. Мужчина, не дождавшись моего ответа, всё же вошёл и сел рядом. Вздохнул.

— Я понимаю, Соня, как тебе тяжело. Я тоже любил твою маму.

Я повернулась и посмотрела в его холодные, как зимнее небо, глаза. Он натянул улыбку. Наигранно, я чувствовала. От боли одиночества снова слёзы потекли по щекам. Он обнял меня рукой за плечи и прижал к себе. В нос ударил запах его парфюма и сигаретного дыма. Второй рукой мужчина стал гладить меня по щеке, вытирая слёзы, а я замерла, боясь пошевелиться.