Прекрасные изгнанники
Шрифт:
В таверне стало тихо. Певец ушел, остались только пустой стул и прислоненная к стене гитара.
– А мой отец всю жизнь носил в душе эту черноту, – добавил Эрнест. – И покончил с собой, застрелившись из «смит-вессона», когда мне было двадцать девять. – Он поднялся из-за стола и прошел к барной стойке, я даже не успела ничего сказать; вернулся с двумя полными стаканами, сел и произнес: – Студж, ты и правда нынче вела себя по-геройски.
– А ты дал прозвище той медсестре? – тихо спросила я.
– Какой еще медсестре?
– Ну, той, из миланского госпиталя.
На секунду я испугалась,
В дверях появился владелец гитары. Вид у него был встревоженный, но его можно было понять.
– Скруби, может, ты вернешь гитару ее законному хозяину, – поддразнивая Эрнеста, предложила я и кивнула в сторону мужчины, застывшего в дверном проеме, – а мы лучше пойдем спать?
Эрнест передал инструмент испанцу с таким видом, будто сделал ему одолжение.
– Играй, сынок. А этой прекрасной леди нужно кое-что посущественнее игры на гитаре.
Я вспыхнула, но не стала отстаивать свою добродетель. Ни к чему было при всех объяснять ему, что «спать» – это значит «спать в разных комнатах». Да и моя добродетель в любом случае уже была изрядно потрепана. О, мои многострадальные золотистые волосы!
Когда мы поднимались по лестнице, я сказала:
– Спасибо тебе, Гигантский Водяной Клоп. Ты избавил меня от необходимости рапортовать Полин о том, что ты плохо ведешь себя на отдыхе. – Я специально, чтобы перечеркнуть любые ожидания, произнесла вслух имя его жены.
В комнате я достала из сумки заветный брусок мыла и положила его на край маленькой раковины. Смыла с лица, груди и шеи грязь войны, поскребла за ушами. Потом сбросила туфли и ополоснула ступни, которые, несмотря на всех водяных клопов мира, были без единой царапины. Пристроив мыло сушиться, я с удовольствием легла на бугорчатый матрас и комковатую подушку. Я была счастлива, что меня окружают стены, а стрельба звучит где-то вдалеке, счастлива, что в животе тепло от выпитого виски и что я смогла чуть ближе узнать Хемингуэя.
На следующее утро мы вернулись в тот маленький фермерский дом, где располагался пункт снабжения, и, вновь беседуя с солдатами, услышали гул, а потом и глухие разрывы снарядов. Вибрирующий звук очень быстро стал пронзительным и был нацелен прямо на нас. Мы нырнули в траншею и задержали дыхание, словно снаряд был хищным зверем и спастись от него можно, только если перестанешь двигаться. Эрнест лежал на мне, всем своим весом придавливая к земле, а звук стал таким пронзительным, что казалось, его одного уже хватит, чтобы нас убить. А потом – жуткий взрыв, настолько громкий и оглушительный, как будто снаряд разорвался у меня в голове.
Когда мы наконец выбрались из траншеи и стряхнули с себя землю, чудесный фермерский домик превратился в руины. Из-под обломков доносились голоса не успевших выбежать наружу солдат. Мы начали разгребать камни: Эрнест, я и другие бойцы. Я говорила себе, что у меня уже выработался иммунитет. Внушала себе, что прежде такое не раз видела и знаю, чего ждать. Искореженная металлическая кровать в номере отеля после артобстрела. Труп безголового мужчины, окутанный паром
Я понимала, что обязана Эрнесту жизнью, поскольку вряд ли бы уцелела, если бы он не научил меня различать звуки разного оружия и не показал, как плашмя падать на землю. Разбирая завалы, я превратила свое сердце в горстку камней, подобную руинам того чудесного фермерского домика. Я думала только о том, что делаю, и старалась не слышать голосов молоденьких бойцов, которые звали маму, не дотрагиваться до солдат, к которым с такой осторожностью пыталась прикоснуться накануне, когда угощала их сигаретами, иначе мое окаменевшее сердце просто разорвалось бы и похоронило меня под собой.
Прифронтовой госпиталь в районе Мората-де-Тахунья, Испания
Апрель 1937 года
На обратном пути в Мадрид мы проезжали мимо старого обветшалого здания, где находился госпиталь, оснащенный американским медицинским оборудованием. Как раз там лежал брат одного из солдат, которого я обещала навестить. Но Эрнест упорно не хотел сворачивать туда.
– Ну пожалуйста, прояви понимание, – уговаривала я его. – Вспомни, как ты сам был ранен, сколько времени пролежал в госпитале за тысячи километров от родного дома. Только представь, что бы ты тогда почувствовал, если бы тебя навестил сам Эрнест Хемингуэй, один из лучших писателей современности.
– Вот как ты запела, – хмыкнул он. – А вчера, помнится, кто-то вроде бы называл меня Клопом?
– Ну да, так оно и есть, ты самый гигантский из всех гигантских водяных клопов, – подтвердила я. – Огромное, гадкое, страшное жукообразное существо, которое отгрызает пальчики на ногах у ничего не подозревающих детей.
– К чему такие жуткие подробности? По-моему, просто Клоп будет вполне достаточно.
– Хорошо, милый, как скажешь.
– Ладно, уговорила, – рассмеялся Эрнест. – Ты ведь всегда добиваешься своего, да? Так и быть, заедем в этот вшивый госпиталь на пять минут, чтобы ты могла выполнить обещание.
«Спасибо, мой любимый Клоп», – мысленно поблагодарила я его, но тут же одернула себя: еще чего не хватало.
Слух о том, что в госпиталь приехал сам Хемингуэй, распространялся с невероятной скоростью, как хлынувшая из раны кровь. Кто-то из персонала сразу сообщил Эрнесту, что с ним очень хочет поговорить молодой солдат по имени Рэйвен. Эрнест не возражал, и нас проводили в палату, где лежал этот раненый. Над бугром, покрытым колючим шерстяным одеялом, виднелось лицо, все в страшных струпьях, а глаза несчастного были забинтованы. Парень получил ожоги от бутылки с зажигательной смесью. Едва шевеля обгоревшими губами, Рэйвен слабым голосом сказал, что боль терпимая и жалеет он только о том, что не может увидеть, как сражаются его товарищи. Я слушала этого слепого парня из Питтсбурга, который мечтал стать писателем и которого больше никогда не захочет поцеловать ни одна девушка, и, чтобы не расплакаться, призывала на помощь все свое мужество, что на передовой внушил мне Эрнест.