Прекрасные изгнанники

Клейтон Мег Уэйт

Он рассказал мне о том, как выносили на носилках фрагменты тел, головы и конечности. Голос у него был ровный, почти бесстрастный, как будто таким образом он мог закрыться от нахлынувшего на него вала эмоций.

– Через два дня меня откомандировали в бригаду «скорой помощи» в Скио. А уже там спустя пару-тройку недель, когда я вез нашим солдатам шоколад и сигареты, всего в полуметре от меня разорвалась австрийская минометная мина.

Это было восьмого июля 1918 года.

– Я услышал этот жуткий звук, и у меня возникло такое чувство,

будто я выскальзываю из своего тела. Прямо как платок из кармана пиджака. Я словно бы поплыл над собой, а потом каким-то чудом вернулся обратно. Я не был мертв, как мне показалось сначала, во всяком случае, не так, как солдат, который лежал рядом со мной.

Гитарист допел песню и завел следующую, прежде чем посетители таверны, оценившие его талант, успели захлопать. Хемингуэй осушил стакан с виски и показал официантке два пальца, чтобы она повторила. И вдруг спросил:

– Ты в детстве молилась, Студж? Я, когда был маленьким, каждое утро становился на колени в комнате на первом этаже, где дедушка, отец моей матери, читал нам Библию для детеи.

Официантка принесла еще две порции виски и забрала пустой стакан Эрнеста, тогда как в моем оставалось еще не меньше половины. Я сидела рядом с Хемингуэем и пыталась понять, провоцирует он меня или же говорит откровенно.

– Даже представить не могу, как ты молишься, – тихо сказала я, когда официантка отошла от нашего столика.

– Если я плохо себя вел, то отец порол меня ремнем для правки бритвы, а потом заставлял становиться на колени и просить прощения у Господа.

В глазах Эрнеста было столько боли, но он рассмеялся, как будто это и правда было смешно.

– Мама любила наряжать меня в платья, – с напускной бравадой признался он.

А потом рассказал, что порой она также наряжала его сестру в одежду для мальчиков, а еще родители придержали старшую дочь на год дома, чтобы они с Эрнестом вместе пошли в школу.

– И папе с мамой очень не нравилось, что я опережал ее в учебе. Они хотели, чтобы мы во всем были одинаковыми, – бодро добавил Хемингуэй, после чего продолжил вспоминать детство: – Каждое лето мы на пароходе плыли через озеро Мичиган из Чикаго в Харбор-Спрингс. Там садились на экспресс до Петоски, оттуда на пригородном поезде добирались до Бэр-Лейк, а потом на двухпалубном пароходе до коттеджа «Уиндемир». Там я проводил каникулы: рыбачил – ловил окуней и щук – и плавал вместе с сестрами.

Эрнест уставился в свой стакан. Я наблюдала за ним, а он чувствовал это, но, как загнанный в угол зверь, старался сидеть тихо и не делать лишних движений.

– И как? Попадались тебе там гигантские водяные клопы? – наконец спросила я, стараясь обратить все в шутку и разрядить обстановку, поскольку чувствовала, что пора уже прийти ему на выручку.

Хемингуэй встрепенулся и посмотрел на меня так, будто я сбила его с мысли.

– Какие еще водяные клопы?

– О, это крайне мерзкие существа, они водятся в прудах Сент-Луиса. А уж какие громадные, с твою ладонь. Клянусь,

не вру! Если такой вцепится в палец на ноге, а они только этим и промышляют, точно приличный кусок мяса отхватит. Жуть, да и только!

Эрнест рассмеялся:

– Ни за что не поверю, что заядлая пловчиха вроде тебя не полезет в пруд, испугавшись какого-то водяного клопа!

– Ясное дело, я их нисколечко не боюсь. – Я тоже рассмеялась, и у меня впервые после того, как мы ездили на передовую, стало легче на душе. – Но ты видел, какие шрамы у меня на пальцах?

Мы пили виски, а посетители таверны вовсю подпевали гитаристу. Испанские слова звучали энергично и округло, как «ронг-караронг-ронг-ронг».

– Ну а чем ты занимался зимой? – поинтересовалась я.

– Самозабвенно дразнил сестер, – ответил Эрнест. – Давал им разные прозвища, а они постоянно на меня злились.

– Надеюсь, ни одно из них не было обиднее, чем Студж? – спросила я.

– Ты, Студж, особая статья, с тобой никто не сравнится.

Я снова пригубила виски, которое после этих слов казалось теплее и намного приятнее на вкус, и подумала, что лучше бы мне больше не пить, но вместо этого сделала еще глоток.

– А мой бывший возлюбленный звал меня Кроликом, – призналась я и сразу же об этом пожалела.

Эрнест посмотрел на меня с нескрываемым интересом – он понял, что нашел трещину в моей броне. Бертран действительно называл меня Кроликом, а я его Смуфом. Этот человек настолько заморочил мне голову, что полностью подчинил себе. Да, он любил меня и все собирался развестись с женой, но никак не мог поставить точку в этой истории. В результате я дала ему прозвище Ангел разрушения, хотя на самом деле Бертран ничего не разрушал: наши отношения погубили упрямство его супруги, а также мое собственное нетерпение и неспособность противостоять воле отца.

– Думаю, Студж подходит тебе больше, чем Кролик, – сказал Эрнест.

Я повертела в руке стакан с виски. И, собравшись с духом, спросила:

– Скруби, а как тебя звали твои друзья, когда ты был маленьким?

– По всякому. Но хуже Скруби в любом случае не придумать.

Эрнест снова рассмеялся. Я тоже благодарно рассмеялась в ответ и заявила:

– О, ты еще не знаешь моих способностей. Могу изобрести и похуже.

– Например?

– Гигантский Водяной Клоп.

– Гигантский Водяной Клоп? Отличное прозвище, Студж, – одобрил Хемингуэй. – Но уж больно длинное, сразу и не выговоришь.

– Ладно, постараюсь придумать что-нибудь попроще.

В ответ на зацепившую меня историю о том, что Эрнеста в детстве пороли ремнем для правки бритвы, я поведала ему, как непросто было с моим собственным отцом. Нет, я не жаловалась на то, что папа из-за моей любви к Бертрану называл меня конченой эгоисткой, но рассказала достаточно, чтобы Хемингуэй мог сам сделать выводы.

– Отец умер чуть больше года назад.

– Я сразу почувствовал черноту в душе твоей матери тогда, в Ки-Уэсте.