Прекрасные времена
Шрифт:
Первым Лёшиным собственным жильём оказалась бывшая коммуналка, купленная уже давно, но расселённая только-только и отремонтированная лишь на скорую руку, косметически, даже гигиенически. Комнат имелось много, и все были чистые, пустые. В одной, правда, обнаружились следы бурной деятельности Лёшиной мамы. Тут находился книжный склад, вероятно, принадлежащий какой-то демократической партии. Вся литература посвящалась исключительно общечеловеческим ценностям – начиная от выявления антисемитской сущности похода Святослава на хазар и вплоть до угрозы гибели всей земной цивилизации из-за распространения русского национализма в Интернете. Помнится, было время, когда Лариса Карловна требовала от нас такие вещи читать и даже по очереди пытала: понравилось ли? Мне тогда как будущему историку это было интересно, а Лёша всем так прямо и говорил, что понравилось. Так может понравиться лишь мамин салат, рецепта которого ты не знаешь, в таланты мамы не веришь, но, отпробовав, полагает приличным и проглотить. Дипломат из моего друга мог бы получиться замечательный.
Кроме книжного склада, в этой голой пустой коммунальной квартире, было только одно помещение, которое невозможно было назвать ни голым, ни пустым. Мне оно сразу напомнило аквариум. Новенький, чистенький, только что купленный для ребёнка аквариум. Стоило лишь представить, что внизу разбросано очень много разнообразных камней (это мебель), торчит одинокая водоросль (Лёшина жена), а над ней и повсюду вверху – прозрачная пустота. Из камней наиболее знакомым мне показалось моё бывшее пианино с обгрызенным чьи-то зубами углами. За пианино как раз садилась Лёшина жена. Она уже села, но руки ещё держала на коленях. Лично меня это зрелище не насторожило, но Лёшу сильно взволновало, и он не дал мне досмотреть мебель до конца. А там еще был и старинный шахматный столик, на котором мы в детстве играли в настольный футбол, а также нечто совершенно фантастичное и явно молодожённое. Это была кровать-пагода о четырёх ярко-красно-сине-жёлтых столбах, украшенных резьбой с драконами. Едкий комплимент художественному вкусу хозяина уже начал формироваться у меня на губах, но тут руки хозяйки лебедино оторвались от колен и ястребом упали на клавиши пианино. Вместе с громоподобным «ба-бамс-с!!!» я был выдернут из комнаты рукой друга.
За дверью гремело что-то похожее на полёт опившегося белладонной шмеля, но по мощности духа равное полёту валькирий.
– Подзаряжается. Агрип-пина! Дрянь! Чаю бы приготовила, – сказал Лёша, отдышавшись. – Пошли отсюда. Сюда.
«Сюда» было через комнату и мы сюда уже заглядывали, но раньше я здесь ничего особенного не заметил. Даже встроенного шкафа, который оказался очень непростым. За его многократно крашенными и перекрашенными рассохшимися филёнчатыми дверями хранился целый комплект домашней обстановки – иному холостяку хватило бы на квартиру.
– Покурим? – предложил Лёша, доставая из шкафа стол, стулья и выкатывая тяжёлую стационарную пепельницу, достойную разве что только парка имени Горького. Он кинул на стол сигареты:
– Закуривай, Вла.
В этот момент я отчётливо понял, что между нами что-то навсегда изменилось, а поэтому попросил его повторить.
– Закуривай, Вла, – спокойно повторил он.
– Спасибо, Лё!
Он хмыкнул. Кто-кто, а уж он-то прекрасно знал, как я с детства ненавидел это самое «Вла». Подчас для меня это было просто приглашение к драке. Тем глупей было отвечать ему «Лё». Глупо обижать кличкой «Лё» человека по фамилии Лю. Слегка растерявшись, я начал было вспоминать, как замысловато мы добирались сюда на такси и как Лёшу приспичило в гальюн и как он с криком: «По местам стоять, носовые и кормовые «товсь!» – пошел поливать носовыми улицу, а кормовыми отравлять воздух в кубрике… Потом сменил тему.
– Твою жену зовут Агриппина?
– Нет, Вла, – ответил он, проговорив последнее слово уже только самоутверждения для. – Её девичья фамилия Агриппинина. А зовут Ритка, Маргарита. Я зову её Рыбка. Ритка-Рыбка. Конечно, когда она в настроении, а когда… Да ты не бойся, кури. Плевать на неё я хотел! Она сюда не зайдёт. Агриип-пина! – снова смачно выругался он, поглядев на дверь.
Сам человек с непростой фамилией, я искренне посочувствовал Лёшиной жене. Хотя, конечно, мою девичью фамилию ещё никто использовал в качестве ругательства. Меж тем Лёша продолжал благоустраиваться дальше. Из шкафа появились микроволновка и сумка-холодильник с запасом пиццы.
– Пицца богов! – сказал он, демонстрируя на коробке нерусские буквы. – Видишь? Последним паровозом из Рима. Купил на Тверской. А так ничего особенного. Обычная сборная солянка, рассыпанная по хлебу. – Он выколупнул и распробовал заиндевевший кусочек колбасы. – Хотя, вообще-то, ничего. Вполне. Аж зубы ломит. – И он сунул пиццу в микроволновку.
Я пошел искать туалет, а когда вернулся, на столе стояли две цилиндрические стопочки, наполненные, как мне показалось, едва ли не той же золотой жидкостью, которую я только что имел терпение созерцать.
– Текила, Вла, – объявил Лёша – Слеза агавы. Держи. Надо оживить организм. Бери соль. – И он наскоро объяснил, как надо насыпать соли в ямку за большим пальцем, слизнуть её языком, а потом залпом выпить.
С солью у меня не возникло никаких проблем. Оттопыривать большой палец я научился ещё тогда, когда в нашей школе проводилась компания против курения. Тогда все стали нюхать табак. В нашем класса нюхали превосходный Ee-nuff, привезённый из Австралии отцом мальчика по фамилии Закс. («А у нас есть в школе ЗАГС! А у вас?») Мы с Лёшей тогда отделились малой кровью, а вот Вика, наша подруга-друг, навсегда перестала различать запахи французских духов. Однажды на уроке биологии она открыла флакон и попросила меня помочь. Я понюхал, но тоже не разобрался. Карамель, она и есть карамель.
– Ну, ты пей.
Пока я разбирался с текилой, Лёша вытащил телевизор и начал возиться с проводами. Бездонности шкафа ничуть не убыло и после того, как из него вывалилась кровать, складная, но очень мягкая и даже более мягкая, чем полагалось быть походной солдатской кровати.
– Ты чего? Ничего? Не кислый? – внезапно озаботился Лёша, расположившись с пиццей перед телевизором и всем своим видом показывая, что решил содержательно провести ночь.
Он молча смотрел телевизор, шли ночные новости, а я смотрел на друга с боку. Злость моя потихоньку проходила.
По внешнему виду Лёши никто не мог бы утверждать, что его великий прадедушка, знаменитый китайский революционер, так уж сильно перетрудился на ниве производства всех наших русских Лю. Даже если перетрудился, то эффект получился обратным. С пластикой лунного лица у Лёши была полная беда. Он был остролиц. У него были сильно вытянуты вперёд не только нос, но и губы. Губы, словно заранее приготовленные для слизывания разных нектаров жизни. Девушек это почему-то волновало. Особенно, когда Лёша принимал вид озадаченного трубкозуба, который приходит в аптеку и грустно спрашивает зубную пасту и ёршик…
– Ры-ыбка-а, – медленно протянул Лёша, оборачиваясь на шум открываемой двери.
Его жена зашла нас проведать. На ней уже не было халата и чалмы, напротив, она была вся обтянута – в белой безрукавной водолазке и розовых брючках, предельно зауженных внизу и остановившихся задолго до щиколоток. Забавно, что став ещё тоньше, она теперь меньше походила на водоросль. Пройдясь по комнате от дверей до окна, затем от окна до шкафа, Рыбка подошла к нам и остановилась совсем рядом. Не выдержав её нависания над нами, мы оба встали. Рыбка забрала из-под Лёши стул и спокойно на него села. Закинула ногу за ногу. С каблука её туфельки свешивалась какая-то нитка, длинная, белая. Лёша тоже взглянул на эту нитку. Достав из шкафа ещё один стул, он начал разливать. Рыбка тоже молчала. Говорил за нас один только телевизор и появившийся в нём Николай Дроздов, который давал какое-то полуночное интервью, но больше рассказывал о загадочной птице Новой Зеландии киви и делал особо загадочный голос на слове «загадочный».