Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1. Как меж нас, людей государевых
Летом девяносто четвёртого, едва вернувшись из армии, я заглянул на работу к Лёше. Хотел повидаться с другом и заодно подарить один из своих трофеев – кусок мамонтового бивня. Тот был полый, и внутрь я засунул бутылку водки. Думал, это будет смешно.
Я шёл от дома пешком, по Кутузовскому проспекту, сначала мимо гостиницы «Украина», затем через Калининский мост. Белый дом уже ремонтировался, но копоть была по-прежнему видна. Бывшее здание парламента представлялось куском колотого сахара, который дети подержали над пламенем спички, а потом все стали отнекиваться, прятать обожжённые пальцы и валить вину друг на друга. На пешеходном переходе меня чуть не задавил автокран – во всяком случае я узрел
Здание бывшего союзного министерства, несмотря на внешнюю архитектурную мощь, внутри выглядело каким-то испуганным и притихшим. Сидящий на вахте милиционер оказался заикой. В коридорах, на красных ковровых дорожках, потёртых и даже рваных, лежал заметный слой пыли, вполне отчётливый, чтобы обозначить наиболее хоженые тропинки. По одной из них я дошёл до нужного кабинета.
Не успели мы сесть, как в дверь уже постучали.
– Ну, опять, – сказал Лёша. Путь из-за стола к двери он проделал с томлением бюрократа, который никому ничего не может доверить.
– Вы кооператив «Пролог»? – кто-то приглушённо спросил через дверь.
– Консультативный центр, – мрачно поправил Лёша.
– Это велели вам. – В щель просунулась рука с сеткой.
Лёша молча взял сетку и прикрыл дверь. По пути к сейфу он рылся во всех своих карманах, пока не нашёл большую связку ключей. Не знаю, будь у меня в кармане такая груда железа, я бы помнил о ней каждую секунду – просто в силу смещения центра тяжести тела.
То, что Лёша засовывал в сейф, допотопный, громоздкий, неизбывно сургучного цвета, оказалось деньгами, обыкновенной авоськой с пачками денег, замаскированных газетой. В некоторых местах газета уже прорвалась, и уголки пачек протискивались в её дыры, как рыбы в ячеи сети. Нижние рыбины были сдавлены и не шевелились. Верхние, перехваченные резинкой, ещё бились разлохмаченными хвостами.
– Тебе не надо? – спросил меня Лёша, вытаскивая одну пачку, и, когда я ошарашенно покачал головой, тут же бросил её назад, а затем быстрым движением вытер пальцы о штанину. Вернувшись за стол, он снова взял в руки бивень мамонта и продолжил изучать мой подарок.
Какое-то время мы сидели молча. Я – потому что мне ещё никогда не предлагали так много денег, он, вероятно, в силу причастности к большой экономике. Об этом говорил и портрет основателя социалистической индустрии, висящий над ним на стене. Но Куйбышеву словно больше не было дела, что творилось в эти дни в министерстве. Предсмертные его глаза, кисти Бродского, просто смотрели куда-то в сторону и в себя. Мне кажется, я догадывался, почему Лёша оставил эту картину. Он с детства любил казаться солиднее и взрослее, чем был на самом деле (как минимум, взрослее меня, и, как минимум, на тот год, на который он был действительно старше). Зато сейчас, в кабинете, ему не приходилось даже казаться. Возраст его ощущался по костюму, вполне достойному лишнего инфляционного миллиона, и даже по стрижке, такой же короткой, как у меня, но выполненной рукой другого мастера-стригаля.
Бутылка застряла в бивне и не вытаскивалась.
– Ладно, спасибо, – наконец поблагодарил Лёша и убрал бивень в стол. – Знаешь, я тут немного занят, а ты пока иди. Тут внизу открыли кафешку. Забей нам столик, а я сейчас приду. – И он взялся за трубку одного из двух телефонов (того, что без циферблата). – Деньги у тебя есть?
Я сидел в кафе и пил пиво. Не хочу скрывать, что я чувствовал себя замечательно. После армии это всегда особенно замечательно – сидеть в кафе и пить пиво. Ради этого можно было и послужить. Армия ничего не прибавила моему уму-сердцу, но ничего и не отняла. Я не был большим защитником Родины. А потому не клеил дембельского альбома, не переглаживал, что ни день, парадные брюки, не отутюживал на пять стрелок китель и не дырявил его под коллекцию разномастных значков. Посадил в гарнизонном парке худенькую кривую берёзку, нацепил на неё табличку «ДМБ-1994. Рядовой 3 роты в/ч 5343 В. Г. Харитон…» (на большее не хватило места), распределил среди молодых все честно-нечестно накопленные богатства, выстоял на плацу торжественное построение части, выслушал речь комбата, прихлопнул веком слезу и – довольно редкий, хотя не менее знаменательный случай – покинул родную часть через КПП, а не через дыру в заборе.
Так что мы с Лешей не виделись уже более двух лет. Фактически с того времени, когда, едва поступив
Лёша попал на службу в одну из береговых частей Балтийского флота. Там он стал водителем «Камаза», однако родителям писал, что готовится стать подводником-гидроакустиком, поскольку, дескать, у него подтвердился идеальный музыкальный слух. Лёшину маму это страшно испугало, и в каждом втором письме она грозилась добраться, наконец, до Кронштадта и перетопить там все эти ужасные советские подводные лодки. С неё бы стало. Лариса Карловна, что называется, имела голос. Дело в том, что папа у Лёши был «круглым радиоинженером» (мнение сына) и, чтобы не раскрывать эту тайну, всегда неукротимо молчал, а вот голос Ларисы Карловны, радиожурналистки-сельскохозяйственницы, ещё недавно долетал то с Камчатки, то с Крыма, то с Кольского полуострова, короче, из всех тех мест, где имелись проблемы с урожаем, откормом или надоями. С детства помню этот немного сухой, словно звучащий через деревянную дудочку голос: «Мы ведём свой репортаж с бескрайнего гречишного поля…» или «… из колхоза имени Ленина, что находится…» Да где угодно! Альпинистка, аквалангистка, яхтсменка, а в последние годы советской власти – ещё и парашютистка, тетя Лара подняла критику сельского хозяйства на высоту олимпийского спорта и должна была даже полететь с комсомольской экспедицией на Северный полюс. На беду, в ЦК комсомола перепутали утверждённые тексты, и её, тётин Ларин, зачин: «Мы ведём свой репортаж с ледового поля…» – приписали хоккейному комментатору, которому, как в итоге постановили, было тоже не по профилю прыгать с неба. В результате на полюс упал человек нейтральный – поэт-песенник, певец БАМа и свободы для Никарагуа.
Не пережив такого комсомольского свинства, Лариса Карловна решила порвать с советской действительностью и с ревностью первохристианки принялась бросать свою жизнь, судьбу мужа и сына в топку антикоммунизма. И хотя СССР тут же пал, гнев и ярость Лёшиной мамы по отношению к её бывшему марксистскому прошлому с каждый днём лишь усиливались. Когда я в последний раз звонил Лёше, а ответила его мама, ощущение было такое, что мы находимся на митинге и общается со мной через мегафон. Где-то я понимал Лёшину мечту о хорошей подводной лодке, бесшумно ныряющей на глубину 500 метров и спокойно прохлаждающейся там, в тишине.
Не знаю, насколько тут Лёшина мама постаралась, но Лёша расстался с флотом, прослужив только восемь месяцев. Считалось, что его болезнь называется травмой. После комиссования и демобилизации ему прописали месяц углублённого санаторного лечения, и вот там-то, уже не грезя глубинами, Лёша с головой погрузился в проблемы суши – её решительного и радикального озеленения всеми возможными кустарниками и деревьями. Так уж случилось, что его будущая жена работала на территории санатория техником-лесоводом. Она там высаживала туи, хотя как едко вскрикивала Лешина мама, «этой девице впору высаживать только водоросли в Невской губе!» Ну не. Не. Я тоже валялся в госпитале, а потому верю, что жениться там можно в два счёта – не приходя в сознание и не вставая с койки. Полагаю, что Лариса Карловна была не права.
В кафе становилось всё родней и уютней, когда Лёша пришёл, наконец, обедать. Он сделал большой заказ, поэтому нам пришлось повысить градус.
В конце рабочего дня мы снова вернулись в здание министерства. По дороге наткнулись на милиционера-заику и попытались исправить нарушение его речи. Затем поднялись на лифте и пошли по пыльной ковровой дорожке. За неё Лёша зацепился и упал, уронив и меня тоже.
– Во, – усмехнулся он, – Как меж нас, людей государевых, говорят: не пил, не пил и упал.
Был совсем уже поздний вечер, когда мы добрались до Лёшиной квартиры возле Сокольников, на Преображенской. Дверь открыла молодая, высокая и стройная девушка. Иными словами, худая, костлявая и бледная до зеленоватости. Последнее имело отношение даже к её волосам, к той длинной зелёной пряди, которая выбивалась из-под чалмы большого банного полотенца. Чалма интенсивно раскачивалась. Верилось, что от тяжести. Лёша резко переменился. Он стал часто-часто называть свою жену «рыбкой», «рыбонькой» и «рыбушенечкой» и старался переключить всё её внимание на меня, который якобы сам к нему привязался да еще напросился в гости. Якобы захотел посмотреть их квартиру, гнездо любви.