Прелести
Шрифт:
— Ты мне, кстати, тогда в Париже обещал про «антигосударство в государствах» рассказать. Помнишь? Я, до того, там же в Париже, в баре, с интересным человеком познакомился. Рабинович Серёжа. И, что самое примечательное, здесь в Испании, в Севилье его обнаружил. Он на «политику азюль» подал прошение и живёт там в общаге для бомжей. Так вот Серёга документы подделывает, один к одному. Любые паспорта за пять минут. Печати от руки рисует, шрифты. За это его в Совке КГБешники дергали. Золотые руки у парня. Но он при своём таланте, утверждает, что честно жить хочет, по закону. И очень удивляется, что в России во все времена героями и яркими историческим личностями были не политики и труженики-созидатели, а бандиты и разбойники. Что дети ни на Столыпина и Гагарина хотят походить, а, как он выразился, на Михася с Япончиком. И ведь правильно говорит…
— Ну, предположим, обобщать вот так тоже неправильно. Михайлов —
— А если всё же наше время взять?
— А в чём отличие? Наше время, не наше… Дело не во времени. Дело в людях. Одним нравится сложившаяся система, а другие её хронически воспринимать не могут. И если вторые поменяются местами с первыми, то первые, ранее положительные, лояльные граждане, автоматически попадут в разряд разбойников, и некоторые со временем станут героями. Или антигероями, с какой стороны посмотреть. Всё условно… А дети на оппозиционно настроенных к системе субъектов не потому хотят походить, что у них денег много и пальцы в разные стороны торчат, — это не показатель, у государства всегда и денег больше, и пальцы мохнатее, — а потому, что здесь присутствует элемент романтики. Система, конечно, тоже всегда пытается ореол романтики к деяниям своих слуг прилепить, через фильмы о бравых полицейских, например. Но какая может быть романтика в работе цепных псов? Гав, гав, и на хозяина оглянулся: видит, нет, как я стараюсь?.. Коммерсантов мы уже с тобой обсуждали, не может человек, во главу угла тягу к наживе поставивший, героем быть. Политик? Это человек, который сознательно ввязался в игру, где правила разрешают обманывать, кидать и уничтожать, как противников, так и соратников. Грязь. Личность, у которой нет никакого внутреннего табу, может стать героем? Нет. Даже если грязь засохнет и отвалится, политик никогда не сможет отмыться внутренне. Его всегда будет тянуть в удобную лужу. Что касается людей творческих, то они не могут являться героями. У них другое предназначение — воспевать деяния героев. Вот, работяги — труженики села, сталевары, машинисты, как категория, конечно, в большинстве своём люди хорошие, чистые, но для постамента, увы, этих качеств явно недостаточно. Кто остаётся, для облачения в мантию героя? Правильно, разбойники, — Данович хитро улыбнулся. — Вроде тебя.
— Ну да, Емельяна Пугачёва нашёл… Я так понял, антигосударство — это и есть сообщество оппозиционно настроенных к любой официальной власти «героев»? А если «герои», как Робин Гуд, сами в результате переворота приходят к власти, то по твоим словам получается, что автоматически «псы государства» и «герои» меняются местами, и теперь шанс попасть в положительные персонажи народных былин имеют как раз бывшие слуги закона? В чём же тогда разница?
— В том, что я, например, никогда не займу место свергнутой официальной власти. В чём суть «воровской идеи»? Никогда не меняться местами с государством! В этом главное отличие от тех героев-разбойников, о которых сейчас говорили. Они пытались сами прийти к власти. Что из этого выходило? Либо неумело проваливали компанию и подвергались казни, либо добивались цели и становились диктаторами ещё более порочными, чем те, кого сами же и свергли. Дерьмо это всё. Хотя, если гипотетически предположить, что Россия, скажем, стала жить по понятиям… Ну, по крайней мере, справедливости больше бы было. В своей стране никто бы воровать не посмел. Всенародно прослыть крысой — это похуже, чем уличение чиновника в получении взятки. Ты когда в воронежскую тюрьму заезжал, там на подвале две камеры были?
— Две.
— Ничего за тридцать лет не изменилось. И также холодно, стёкол в решётках нет?
— На подвале нет. Наверху в камерах есть.
— Вот смотри, сидят люди без денег, без курева, в холоде, в туалет два раза в день выводят, а ведь друг другу, как могут, помогают. И вся тюрьма, по возможности, помогает. Правильно это или нет?
— Сейчас не всегда помогают.
— Ну, это уже в духе времени. Капитализм строим. Каждый за себя. Время барыг. Но в принципе-то, всё равно должны помогать. Так почему плохо, если в стране такой же порядок будет?
— А как насчёт опущенных? Государство осудило? В смысле, понятия… Хромает тут гуманизм. Нарушил закон — получи наказание. В чём же тогда отличие от порочной государственной системы?
Данович не отвечал какое-то время. Думал.
— Вот потому-то и нежелательно, чтобы одно подменяло другое. Я ведь не говорю, что воровской закон совершенен. Нет в мире совершенного сообщества, не придумали пока. Я вот в последнее время книги русские просматриваю и знаешь, что замечаю? Больше всех за чистоту наших рядов менты ратуют. Поснимали мундиры и книжки «за понятия» пишут, деньги и славу зарабатывают. Один такой бывший полковник, Корецкий, кажется, фамилия, аж слюной брызжет, воровскую романтику описывает. Такая белиберда… А люди-то верят. В общем, и на этом уже бабки косят, а идея-то воровских понятий изначально правильной была. И люди, которые над её созданием работали, не дураками были. Только со временем всё больше и больше вся эта идея деформируется. Скоро такие вот «писатели» и будут пальцы гнуть, подменив закон своими конъюнктурными раскладами. Мне уже, честно говоря, всё это неинтересно. Я, как законник, с одной стороны, конечно, должен молодёжь правильно воспитывать. А с другой, понимаю — что всё это условно и наигранно. И понятия нужны лишь для того, чтобы хоть как-то хаос в рамки одной системы засунуть. Иначе такой бардак будет… Что же касается государства и антигосударства, то лучше пусть будет так, как есть. Мне государственная власть ни к чему, я ей тем более не нужен. Наш закон, при всём его несоответствии сегодняшним реалиям, и закон государственный, при всех его попытках найти компромисс с законами развития человеческого общества, останутся в вечной оппозиции. Ответил на вопрос?
— Ну… — я изобразил руками какой-то жест. — Может быть…
— Тогда теперь я спрошу. Не совсем понял, что ты имел ввиду, когда сегодня сказал, что, как его, Владимир?..
— Владимир Артурович. Сак фамилия.
— Он кореец?
— Нет, русский.
— А что ты его так торжественно величаешь? Владимир Артурович. Ему сколько лет?
— Сейчас пятьдесят… — я посчитал в уме, с учётом четырёх последних годков, — пятьдесят шесть или пятьдесят семь.
— Так откуда ты взял, что он снег разгребал?
И что на это ответить? И как ответить? Я слез на пол, обулся и в свою очередь принялся ходить взад-вперёд по клетке:
— Мы с ним во сне разговариваем, — ответил, пройдя три круга, — иногда…
— И как давно? — спросил, а я не понял, издевается он или же серьёзно интересуется.
— Недавно совсем. До этого нормально только, не во время сна, общались.
— И ты во сне увидел, как он снег кидает?
— Нет, он сам сказал. Я настоящее время вижу через призму другого времени, не напрямую. Поэтому, видеть, что он делал в реальности, не мог, только через него самого. Иногда, правда, получается находиться в настоящем, но это совсем другое…
Сам прислушался к тому, что произнёс. Услышал полную ахинею. Это я, а что понял Данович?
— Ты чего огород городишь? Нормальным языком можешь объяснить?
— Пытаюсь, — остановился напротив Саныча и попробовал сосредоточиться. — Я когда сплю, случается, осознаю, что сплю. Не всегда, но, особенно в последнее время, часто. После этого получаю такое же тело, но с более… возможностей больше у того тела, чем у вот этого, — ткнул себя пальцем в грудь. — Сильнее, быстрее… Ну и, с людьми разными разговариваю, с Саком, например. Из тюрьмы когда выходил, другу своему передал, что в Воронеже нахожусь. Он приехал, помог. Вчера с Владимиром Артуровичем хотел пообщаться, так он обматерил, сказал, что не вовремя… — глянул на Дановича, запнулся и замолчал. — В общем, вот так.
— У меня психиатр хороший, знакомый есть, — он серьёзно говорил, не ёрничал. — Дня через четыре во Францию поедем, вылечит, обещаю. И нервы подлечишь, бегать перестанешь, тем более в армии разные записываться. Хороший врач.
— Лечили уже, — махнул рукой и принялся наматывать круги.
Полчаса Саныч молчал, потом, когда я поравнялся с его местом, не выдержал:
— А что ещё ты во сне делаешь?
— Это не сон. Это другое совсем. Сон как раз до того, как осознаёшь. Многие умники это по разному называют, астралом-хералом… Кастанеда нагуалем кличет, но на самом деле никто не знает, что это такое, и я не знаю. Летаю я там.