Прелюдии и фантазии

Дейч Дмитрий

И вот наконец, когда я потерял всякую надежду, один мой друг посоветовал обратиться к опытному гипнотизёру.

Им оказался Ганс-Элрик Эриксон. Думаю, вы читали об этом в газетах. В общем, тут я даже не знаю, что сказать. Я пришёл, лёг на кушетку. Меня загипнотизировали. Когда я открыл глаза, кабинет был разгромлен, тут и там валялись рыбки из разбитого аквариума, доктор висел на люстре, секретарша (вернее — то, что от неё осталось) плавала в ванне. Я так и не понял, что произошло. На моей одежде не было ни пятнышка, ни складочки. Я совершенно ничего не помнил. Насколько я знаю, полиция до сих пор расследует это дело, у них нет ни единой зацепки.

— Что-то изменилось

для вас?

— Да… на этот раз всё совершенно изменилось. Теперь мне всё время казалось, что я голый. Я остался без работы и большую часть времени проводил в своей спальне — под одеялом. Стоило выйти из дома, меня начинали донимать приступы: то и дело я хлопал себя по ляжкам, чтобы убедиться — выходя из дому, я не забыл натянуть брюки. Но самое неприятное состояло в том, что время от времени я и в самом деле разгуливал по городу нагишом, и обнаруживал это в самый неподходящий момент — на автобусной остановке, в баре, в офисе моего бухгалтера…

Меня госпитализировали. И довольно долго держали в отделении для буйных.

— Как вас лечили?

— Сперва — медикаментозно. Со временем стали приводить в общую комнату и даже позволяли играть с другими пациентами: мы строили домики и лепили машинки из пластилина. Я научился собирать кубик Рубика. Я могу собрать кубик Рубика за 95 секунд. Это абсолютный рекорд буйного отделения.

— Что было потом?

— В один прекрасный момент я понял, что нет никакой разницы. Чувствовать себя голым и быть голым — одно и то же. Понять это можно только в лечебнице, где социальные условности теряют всякий смысл. Мне стало всё равно — голый я или нет. В конце концов, для того и существует медперсонал: если ты голый, тебя оденут. К тому времени меня перевели в отделение для «ходячих», и я научился играть в облавные шашки.

Однажды ко мне подошёл один из пациентов по имени Свен. «Гриффит, — сказал он, — я слышал, ты был хорошим аналитиком — покуда не загремел в психушку». Я припомнил те жуткие времена, и ответил: «Ты ошибаешься, дружище, я был ихтиологом. Занимался изучением глубоководных рыб». «Чёрт возьми, Гриффит, — закричал этот псих, — я знаю, о чём говорю: Джеймс Бин из пятого корпуса кучу бабок отвалил тебе за сеансы, и всё равно его заперли здесь и признали шизофреником!»

Мне нечего было сказать в ответ.

Известие о том, что среди пациентов имеется психоаналитик, немедленно разнеслось по всей больнице. Отношение ко мне изменилось: кое-кто меня решительно невзлюбил, другие — наоборот — старались со мной подружиться и даже подбрасывали деньжат, когда я оставался на мели.

Однажды ночью меня разбудило чужое дыхание на щеке. Я открыл глаза и увидал вытянутое, похожее на лунный серп, лицо отца Михаила, православного священника, попавшего в психдом после кровавой разборки с Предателем Рода Человеческого. «Мне срочно нужна твоя помощь,» — сказал отец Михаил.

Как я мог ему отказать?

Мы тихонько прошлёпали босиком в туалет и закрылись в смежных кабинках. Как только он открыл рот, я немедленно почувствовал себя голым — совсем как в добрые старые времена. Тут я посмотрел на себя и понял, что верхняя часть моего тела обёрнута простынёй, а нижняя — обнажена, поскольку, усаживаясь на унитаз, я инстинктивно приподнял простыню, как поступил бы любой из нас — как больной, так и здоровый.

Это был момент истины.

С тех пор я больше не попадаю в эту ловушку. Вернее, я по-прежнему смущаюсь, как только пациент отворяет дверь и ко мне возвращается это жуткое состояние (тут ничего не изменилось: я чувствую себя голым), но как только это происходит, я говорю: «Простите,

я забыл одеться. Как думаете, я голый, или у кого-то из нас глюки?»

Поначалу опешив, пациент скоро приходит к выводу о том, что всё это — уловка, часть моего терапевтического метода, и так мы оба минуем опасный участок.

— Выходит, ваша проблема не разрешилась?

— Я научился с ней жить, она перестала сводить меня с нарезки. Три года назад меня выписали. Я сменил имя, фамилию, город, сделал пластическую операцию и подкупил учётную комиссию. В конце концов, я ничего другого делать не умею, поэтому пришлось удовольствоваться фальшивой лицензией. Я снова занимаюсь любимым делом.

Кстати говоря, вам стоит всего лишь позвонить куда следует, и меня упекут за решётку. Конечно, я могу попроситься в психушку, мне даже не придётся симулировать. но ведь до этого дело не дойдёт: вы не поступите как подобает добросовестному американскому гражданину. Вы меня не сдадите…

— Это почему же?

— Когда меня вышвырнули из психушки, первое время пришлось подрабатывать мойщиком посуды, разнорабочим, сторожем, и, наконец, уборщиком в одной из фирм, предоставляющих услуги финансовым, медицинским и юридическим компаниям. Однажды меня вызвали для уборки офиса известного психоаналитика. Сперва я хотел отказаться: было неловко думать, что произойдёт, если он узнает меня, но отказ был чреват увольнением. Я надел фирменную кепку с козырьком на размер больше, надеясь скрыть лицо. Мне не о чём было беспокоиться: люди, как правило, не способны отличить одного уборщика от другого, они не видят лица, но только логотип на рубашке или кепке. Он меня не узнал бы в любом случае, поскольку был занят с пациентом. Я мыл коридор, ведущий в его кабинет, думая о том, сумел бы я сам признать кого бы то ни было в сходных обстоятельствах, и тут раздался вопль — такой отчаянный и безнадёжный, что, казалось, воздух почернел и сгустился. Дверь кабинета распахнулась, оттуда выскочил человек (лица я не успел разглядеть), крикнул что-то неразборчивое и помчался по лестнице вниз, перепрыгивая через три ступеньки, даже не попытавшись воспользоваться лифтом.

Дверь кабинета оставалась открытой. Я осторожно туда заглянул и увидал бывшего коллегу, приятеля по конгрессам и соседа по журнальным публикациям в сумеречном состоянии, которое живо напомнило мне недавнее прошлое.

Его проблема была точь в точь похожа на мою собственную, хоть и казалась на первый взгляд почти безобидной.

Как только пациент переступал порог его кабинета, у доктора начинался внутренний зуд, он терпел и крепился, но рано или поздно бросался на пациента с пластмассовой расчёской, намереваясь причесать своего подопечного — любой ценой, вне зависимости от пола, возраста, социального положения и наличия шевелюры. Как-то раз он до крови расцарапал плешь одного театрального антерпренёра, и только обширные и разнообразные связи уберегли его от сокрушительного скандала.

Услышав мою историю, он предложил прямо сейчас, не сходя с места, устроить сеанс психоанализа. Не знаю, как он почувствовал. как понял, что я — после всего пройденного — стал противоядием, убивающим собственную болезнь.

После первого же сеанса я получил предложение стать его аналитиком.

С тех пор только тем и занимаюсь, что анализирую аналитиков. Довольно скоро выяснилось, что я, увы, не был исключением из правил: все мы страдаем от подобного профессионального заболевания, и все до единого пытаемся скрыть свою слабость — различными способами и средствами, не всегда легальными и зачастую довольно опасными как для нас самих, так и для всех окружающих.