Прелюдии и фантазии

Дейч Дмитрий

Но — какова наглость! Возмутительная, потрясающая наглость!

А в чём, собственно, дело? — осторожно спрашивает Сэми. — Что он тебе сказал?

Яэль открывает рот, чтобы ответить, и — закрывает его.

Она не помнит, что он сказал.

А кто это был? — спрашивает Елена.

Яэль напряжённо думает. Она не знает, кто это был. Боже мой, она не помнит, с кем разговаривала — только что, десять секунд назад! Она не помнит даже, кто был на линии — мужчина или женщина. Яэль хватается за голову и выскакивает из офиса. В коридоре — людно, у автомата по продаже кофе — привычная сутолока. Она занимает очередь и стоит, глядя неподвижными рыбьими глазами в спину знакомого менеджера со второго

этажа. Он оборачивается и заговаривает с нею. Жалуется на производственные условия и (кажется) шутит. Она кивает. Какая наглость! Какая непростительная наглость! С кем же она разговаривала? Зачем стала в очередь? Ей не хочется кофе.

Какая наглость! — выкрикивает она.

Сотрудники опускают глаза, стараясь не смотреть в её сторону. Знакомый менеджер со второго этажа сочувственно кивает. Она улыбается ему одними губами, разворачивается на каблуках и решительно протискивается к выходу.

Homo quadrupes

Тель-авивские собаки не знают о том, что они собаки. Они думают о себе как о людях. Есть люди о двух ногах, которые целуют друг друга в губы, и люди о четырёх ногах, которые нюхают друг другу зад: вот исчерпывающая информация о человеческих типах собак.

У тебя под ногами

Однажды утром город просыпается, выходит на улицы и не верит своим глазам: все крышки канализационных люков выкрашены в жёлтый цвет — как в Северном, так и в Южном Тель-Авиве, как в Яффо, так и в районе Алмазной Биржи. Песочные и канареечные, цвета яичного желтка и пасторально-жёлтые, они выглядывают из асфальта, как озорные огоньки грядущего бунта. Ясно, что одному человеку совершить подобное было бы не под силу. Налицо хорошо организованный заговор против кошелька, чести и совести законопослушных граждан.

Комиссар полиции проводит чрезвычайное совещание. В мэрии — переполох. На улицах появляются усиленные наряды полиции. В воздух поднимаются вертолёты. По телевизору показывают премьер-министра. Поэты пишут коллективное воззвание. В Тель-Авив прибывает гуманитарная помощь из Иерусалима, Хайфы и Эйлата в виде бригады дипломированных маляров, готовых бесплатно, из одного лишь чувства патриотического долга перекрасить люки в исконный металлический цвет.

Контрразведка предпринимает меры: Тель-Авив переполнен тайными агентами, которые заглядывают в окна и крадутся вдоль городских стен.

Проходит неделя.

За ней — другая.

Слякоть и дорожная пыль, автомобильные шины и каблуки пешеходов к концу месяца превращают праздничную особицу в серый дорожный пейзаж: жёлтые канализационные люки один за другим гаснут, погребённые под слоем регулярных городских выделений. Шумиха мало-помалу стихает. Маляры отправляются восвояси, так и не приступив к исполнению гуманитарного долга. Контрразведчики и детективы неприкаянно бродят по улицам, шарахаясь от собственной тени.

Наконец, город совершенно забывает о случившемся, похоронив мимолётное воспоминание в тайниках и архивах собственной памяти. Зима, как ни в чём не бывало, вяжет варежки и варит фирменное тель-авивское варенье из плодов манго и дикого пустынного кактуса.

Не лучшее утро для Шуберта

Маэстро Шимон — вот как называют его охранники и банковские служащие. Галстук-бабочка. Нелепый, хлопающий на ветру фрак. Когда-то его звали Семён Аркадьевич. На обложках старых граммофонных пластинок Ран видел его — молодым, в окружении улыбающихся коллег-оркестрантов. Лицо зубрилы-отличника. Концерты, запись на радио. По выходным — частные уроки. Он и теперь даёт уроки — вечером, а по утрам играет у банкомата при входе в Дизенгоф-центр:

футляр нараспашку. На пропитание. Не самая успешная карьера, но всё лучше, чем мыть жопы.

— Что значит «жопы»? — удивляется Ран. — Что ещё за…

— Такие, знаешь, дряблые синие жопы, — улыбается Маэстро Шимон. — Даже не спрашивай. Тебе бы они не понравились.

Тонированная стеклянная дверь отворяется, выглядывает девушка и протягивает музыканту дымящийся пластиковый стаканчик (ветер снимает пар и уносит в сторону): Маэстро, г-н Арье просит Шуберта.

Семён Аркадьевич с самым серьёзным видом кивает, но стоит ей отвернуться, подмигивает Рану: сам видишь, они просто без ума от романтиков. А всё потому, что нутром чуют: придёт день, и все до единого, включая милейшего директора Арье, и жену его, Сару, и эту, как её… Ривку, да, вот эту самую, которая кофе по утрам носит, жалеет она меня, видите ли, — все как один — превратятся в синие дряблые жопы, причём — уже скоро: здесь рано старятся, и приедет кто-нибудь из России, или не из России, а, скажем, из Болгарии или Эфиопии, какой-нибудь музыкант или физик-ядерщик, который там, у себя тихо сидел в кабинете и строчил что-нибудь или играл в оркестре, приедет уже в солидном возрасте, за сорок, понимая, что ему не светит, и — правда, очень скоро выяснится, что дорога ему — либо в дом престарелых, где его поджидают синие жопы (их нужно мыть), либо — на улицу, Шуберта играть — тем, кто ещё не посинел, не спёкся в своих офисах и банках, но уже на пути к этому…

— Тебя послушать, лучше сразу удавиться… — смеётся Ран.

— Правильно, — отвечает Маэстро Шимон, — можно удавиться, а можно сыграть Шуберта. И знаешь, что самое неприятное? Шуберт эту сонату даже не для виолончели писал — для арпеджиона. Ты вообще знаешь, что такое — арпеджион? Ни хрена ты не знаешь. Где эти сволочи раздобыли старую мою советскую Не лучшее утро для Шуберта пластинку — с Рихтером, — ума не приложу… Я и Рихтер… Ему бы это не понравилось. ухххх. ненавижу кофе.

— Может, по пиву?..

— И то дело, — задумчиво произносит Семён Аркадьевич, — зябко сегодня: пальцы немеют. Не лучшее утро для Шуберта…

Г-н Коэн

08.51 Г-н Коэн выходит на автобусную остановку, как Гленн Гульд на сцену — с маленькой деревянной табуреткой под мышкой. Надпись на крышке табуретки: «Это — табуретка г-на Коэна! Пожалуйста, не садитесь на неё!».

Подслеповато щурясь, г-н Коэн ставит её рядом с плексигласовыми сиденьями, какие бывают обычно на остановках. Сверху он кладёт новенький кожаный портфель. Г-н Коэн отпирает портфель ключиком, который носит на шее, и достаёт оттуда велосипедную цепь и амбарный замок. Дважды обматывает цепью правую заднюю ножку своей табуретки (на глазах у публики, взирающей на это с немалым душевным волнением), после чего защёлкивает замок, стреножив несчастную деревяшку, лишив её последнего шанса на свободу.

08.55 Г-н Коэн усаживается на табуретку и ждёт автобуса.

09.02 Прибывает автобус.

09.03 Г-н Коэн поднимается с места и начинает хлопать себя по карманам в поисках ключа. Водитель автобуса, которому эта пантомима, как видно, хорошо знакома, терпеливо ждёт. Г-н Коэн кладёт портфель на табуретку, отпирает его ключиком, который носит на шее, и долго шарит в портфеле, недоуменно покачивая головой. Водитель сохраняет спокойствие (но публика начинает нервничать). Наконец, ключ найден, и табуретка готова покинуть насиженное местечко. Г-н Коэн медленно поднимается по ступенькам и под восторженные возгласы пассажиров попадает, наконец, в автобус, где заново припарковывает своего норовистого скакуна, на сей раз — приковав цепью к вертикальному поручню в дальнем углу салона.