Прелюдия беды. Мрак под солнцем. Четвертая и пятая книги
Шрифт:
Выскочив во двор, сержант бросился бежать. Ему надо было как можно скорее выскочить на противоположную улицу, тогда он уйдет. За спиной были какие-то крики, он проскочил обратно, туда, откуда они пришли. Ему выстрелили несколько раз в спину — но ни разу не попали, хотя одна пуля прошла совсем рядом. Сержант не стал стрелять — до последнего не нужно показывать врагу, что ты вооружен и ты именно тот, за кем он охотится. Не стал он и устраивать засаду в полуразрушенном здании — один с пистолетом против нескольких ублюдков с АК-47 — смешно. Окружат здание и не спеша
Едва не хрястнулся, поскользнувшись на чем-то, но все же удержался на ногах. Выскочил на улицу. Крики, шум. Минометный обстрел уже превратился, люди собирали погибших и раненых, где-то громко и страшно выла женщина. Какой-то козел попытался его остановить, он сшиб его с ног как в футболе и ринулся дальше.
Ему нужно было заскочить в один из домов… дальше проскочить через него, вырваться во двор и бежать дальше. Двери здесь, в мусульманском районе, как впрочем, и в других днем никогда не запирались, сами они были такие — одним пинком можно вынести. Он с силой, всем телом ударил в дверь… она выстояла. Уже понимая, что дело дрянь, он бросился к другой… и в этот момент в спину как молотком ударили. Падая, цепляясь за стену, сержант Бунт услышал, как со всех сторон загремели автоматы Калашникова…
Пробуждение было тяжелым. Болезненным. Медленным. Какое-то время он пребывал словно в забытьи. Он чувствовал, как к нему прикасаются. Слышал голоса. Ему причиняли боль, но он не понимал, кто и зачем. Потом он снова — нырял в темную воду беспамятства.
Но в этот раз — он проснулся. Точнее — очнулся. От боли. Он замычал и дернулся…
— Тихо, тихо, тихо…
Говорили по-английски.
Второй раз — он увидел свою спасительницу на следующий день. Полноватая негритянка средних лет, ее плохо было видно. Через окна, заделанные каким-то картоном и осколками стекла сочился дневной свет, вокруг не стреляли, он лежал на каком-то топчане, и ему было жарко. И больно.
— Так…
Женщина с совсем не женской силой повернула его, принялась рассматривать раны. Потом — сдернула повязки, так что он замычал от боли…
— Вот… так.
Судя по всему — женщина была врачом. Она посыпала его рану каким-то порошком, вызывающим жжение, потом — приложила лист какого-то растения и наложила кусок чистой ткани поверх. Потом — привязала все это.
— Вот… так… теперь ложись.
Сержант решил, что дальше скрывать свое знание английского бессмысленно. Если бы его хотели убить за то, что он здесь сделал — его не стали бы лечить. Возможно, от этой женщины он узнает, где он и в чьих руках…
— Вы… говорите по-английски… — вытолкнул через пересохшее горло сержант.
— Ого.
— Дайте… попить.
Вода была в старой пластиковой бутылке, теплая и противня. Но сержант пил и пил, пока его спасительница не отняла бутылку.
— Все… хватит. Пока больше нельзя.
— Кто вы?
— Я… Алима. Меня так зовут…
— Необычное… имя.
Негритянка улыбнулась.
— О… перед нами кавалер… гроза женских сердец.
—
— Да… Так когда то здесь называли галантных мужчин. Я на четверть итальянка.
Сержант понял, что она не врет. Хотя кожа темная — но черты лица скорее европеоидные, чем негроидные. Женщине было больше тридцати, но меньше сорока.
— Кто вы?
— Сейчас… знахарка.
— Знахарка? — это слово он не знал.
— Да, знахарка. Так теперь здесь называются врачи. Когда-то у меня была целая больница. Я училась… в Советском союзе.
Советском союзе…
— Как я… сюда попал?
Негритянка нахмурилась.
— Я подобрала вас на улице. Вы попали в перестрелку… там убили генерала. Вы никому не были нужны, и я вас подобрала. Принесла сюда…
Убили генерала…
— Но зачем…
— Хватит слов. Отдыхайте.
И женщина ушла.
— У тебя есть муж?
Алима пошевелилась в темноте.
— Что за вопросы…
— Просто интересно…
Они лежали в ночной темноте, прижавшись друг к другу. Где-то на улице — уныло и жутко строчил одинокий автомат.
— Был… — после нескольких минут тишины сказала Алима.
— Его… убили?
— Да, убили. Он был директором телерадиокомпании. Повстанцы, когда пришли сюда — расстреляли его за то, что он говорил за диктатора Барре. Он думал, что сумеет им объяснить… это была просто работа, только и всего. Но им не нужны были объяснения. Они поставили его на колени перед камерой и выстрелили в голову. Меня заставили смотреть…
— Извини.
— Ничего. Это сделал мой народ. А не твой. А мой сын погиб на улице, когда началась перестрелка между этими… и американцами. Я так и не знаю, от чьей пули он погиб.
— Я американец, американский солдат — неожиданно даже сам для себя сказал сержант — из морской пехоты.
— Я это поняла… — сказала Алима… — ты не такой как местные. И говоришь по-английски как американец.
— И ты… все равно спасла меня?
— Я же не знала…
— А если бы знала?
Алима долго молчала.
— Все равно бы спасла — сказала она.
— Но почему?
И снова молчание…
— Когда американцы пришли сюда… они пришли сюда чтобы защитить нас от нас же самих. Я говорила с ними… офицер распорядился, чтобы мне давали лекарства со складов и помогли с открытием больницы. Это было до того, как ваши солдаты… попали в засаду в городе. Потом — мне пришлось скрываться… потому что меня хотели убить. Мне и сейчас приходится скрываться.
— Почему? Потому что ты взяла лекарства у американцев?
— Нет, потому что лечила людей. Местные считают, что нельзя лечить людей лекарствами, которые есть у белых. Те, кто приходит ко мне со своими болезнями, делают это тайно. Местные считают, что тот, кто лечит людей, идет против воли Аллаха. Если человек заболел — это в воле Аллаха, а врач нарушает его волю.
— Господи…
— Таков мой народ…
Теперь уже молчал сержант.
— Ты знаешь, что я сделал?