Преодоление
Шрифт:
Иван ехал в новый мир привычным трамвайным маршрутом, так как аэроклуб находился от техникума всего в нескольких остановках, по той же улице.
Он смотрел из окна вагона на улицу и с удивлением говорил себе: "Сколько же раз ты слышал голос кондуктора, когда тот объявлял: "Остановка "Аэроклуб"? И при этом с тобой ничего не происходило, не возникало никаких желаний. Здесь тебе не нужно было выходить".
…И началось: утром техникум, вечером аэроклуб, ночью самоподготовка, сон - в трамвае и где придется. В голове все перепуталось: в аэроклубе аэродинамика,
После занятий - бесконечные рассуждения с самим собой: "Как же быть? Что выбрать? Что лучше? В аэроклубе учиться год или два, а в техникуме три. Значит, ты никак не можешь закончить аэроклуб одновременно с техникумом. От чего-то надо отказаться, ведь нельзя объять необъятное… Решай, что для тебя главное. Решай, Иван, где твоя дорога, решай смелей".
В конце концов решение было принято. И от появившейся определенности жить и дышать стало легче. Остались фабрика и аэроклуб, аэроклуб и фабрика…
Удивительна молодость! Не попробовав еще себя в полетах, Иван в мыслях уже закончил аэроклуб и уходил в летную школу. Он не допускал, что это может не получиться.
Сохатый мечтал! Он видел себя уже летчиком, и эта дерзновенная уверенность уводила за горизонт сегодняшних возможностей, позволяла приблизить будущее.
Способность мечтать - великое свойство человеческой души, и тот, кто им наделен, на всю жизнь - счастливец, так как перед ним простирается бесконечная дорога познания, на которой ждут многие радости.
Уже став летчиком, Сохатый не раз спрашивал себя: "Кто научил не предаваться злобе, умению прощать обиды и ошибки, терпению в работе и, главное, мечтать?"
В поисках ответа он всегда мысленно возвращался в свое раннее детство, к прадеду и прабабушке, к бабушке Ксении, к теткам и дядькам, которые заменили ему мать и отца.
Но как бы ни было хорошо в многолюдном и теплом доме, все же изредка на Ивана накатывалась тоска по матери. Тогда он прятался в заросли малинника или забирался на сеновал и там старался увидеть себя вместе с мамой, самым маленьким.
В памяти у него хранился солнечный, летний день. Под огромным небом, на широком поле, перехваченном, как поясом, лесистым овражком, он видел белобрысого мальчонка лет трех-четырех и женщину, идущих рядом по насыпи железной дороги. Их разделяет рельс. По щебенке идти неудобно и тяжело, ноги вихляются, поэтому Иван шагает широко. Старается ступать так, чтобы нога попадала на шпалу, но от этих не по росту длинных шагов скоро устает. Тогда он становится на блестящий от колесного наката рельс, а мать подает ему руку, помогая сохранять равновесие. Иван увлеченно, забывая про усталость, долго идет по наезженной железной полосе. Идет, пока не сорвется. А потом все начинается сначала.
Но как ни силился, как ни напрягал Иван память, он не мог представить себе лица матери и ее одежды. Помнил только поддерживающую его руку, она была
Почему они оказались пешими на железной дороге и сколько прошли - ему не запомнилось. Но вероятно, двигались издалека, так как не раз садились отдыхать, полдничали, а потом вновь считали телеграфные и километровые столбы.
Мама говорила ему, что они идут на свидание с отцом, но сама почему-то не радовалась этому. Иван видел, как она, отвернувшись от него, вытирает навертывающиеся на глаза слезы.
– Почему вы плачете, мама?
А она отвечала одной и той же фразой:
– Я не плачу, сынок. Мошка залетела. Вот глаз слезой и моется.
Наконец они пришли в город. К этому времени Иван смертельно устал - не шел, а висел на материнской руке. Поэтому, наверное, и не запомнилась ему встреча с отцом, не сохранил он в своей памяти его тогдашний облик. Утром мамы уже не было.
Шли дни, и Иван вскоре понял, что матери больше и вовсе не будет: в избе отца ее место заняла другая женщина.
Иван не был открыто обижен в новом доме, но так и не прирос к нему. Чувствуя обостренным детским восприятием фальшь холодной вежливости и формальной заботы, он жил особняком. И чем больше подрастал, тем заметнее виделась граница, отделяющая его от мачехи, от отца и других детей. Иногда отец, ощущая обиженно-ревнивые взгляды Ивана, делал робкие попытки перешагнуть через водораздел, но наталкивался на отчужденность сына. Наконец, увидев однажды как-то по-особенному сутулую отцовскую спину, Иван окончательно понял, что он здесь лишний. И убежал, чтобы уже никогда не возвращаться. Он надеялся, что прадед Степан его примет. И не ошибся. Оттаял.
…Теперь, много лет спустя, зрелым умом Сохатый понимал, что со второго начала своей дороги ему довелось наблюдать неиссякаемое терпение и стойкость русского крестьянина в житейских невзгодах. Он не помнил в доме прадеда Степана пьяного крика и громкого злого голоса, упреков или жалоб кому-либо, сетования на недород или ранний снег.
Сердце Ивана Анисимовича наполнялось благодарностью, когда в его ушах вновь воскресали голоса: "Ваня, Ванюша, Ванечка, Иванушка, племянничек, племяш, внучек, правнучек…" И только один раз, нечаянно, он услышал, как прабабушка Марфа, лежа на печи и не видя его, говорила:
– Ксюш, поди-ка, милая, Иванушке-сиротинушке медку принеси, пусть он со мной мятного чайку попьет. Мужики-то с бабами не скоро с поля возвернутся, а ему науку надо постигать.
А сколько он услышал и узнал от старших сказов и поверий про войну и богатырей, про зверей и Иванов, про царевен, царевичей, злых духов и Иванушек. И везде Иван был добрым и смелым, сильным и справедливым, делающим добро и в конце концов добивающимся торжества справедливости. Если же ему делалась приставка "балда", то и в этом случае Иван был "себе на уме", хитрющий да знающий и только с виду дурачок.