Препараторы. Зов ястреба
Шрифт:
Между тем на выражение его лица смотреть было невероятно приятно. Его аж перекосило от злости, и покраснел он так, что, казалось, голова вот-вот лопнет, как перезревший томат. Его нос слегка подёргивался, а глаза поблёскивали, как у крысы, ищущей, чем поживиться.
Я хорошо понимала: ему страшно хочется сорвать злость на мне, но он больше не смеет.
После того, как Шествие закончилось, ястреб Стром поговорил с родителям всех троих прошедших – моими, Ульма и Миссе.
Выглядел он совершенно спокойным, как будто то, что в этом году крошечный Ильмор подарил ему троих рекрутов, оставило его равнодушным.
Эрик Стром говорил с семьями будущих препараторов мягко, негромко, и постепенно всхлипывания крохотной матери Миссе стихли, а дядя Брум задышал менее хрипло и глубоко.
Ястреб объяснил, что теперь ждёт их детей, кратко рассказал о том, в каких условиях нам предстоит жить в столице, сколько будет проходить обучение и когда мы приступим к службе. Он заверил их всех, обращаясь как будто к каждому в отдельности, что препараторы будут заботиться о нас, как о собственных братьях и сёстрах.
– Препараторы – и есть одна большая семья, – говорил он своим бархатистым голосом, не глядя ни на Ульма, ни на меня или Миссе. – Кроме того, вы наслышаны о привилегиях, данных нам владетелем. Я расскажу подробнее, но сперва…
Кровь всё ещё шумела у меня в ушах, как будто под черепом грохотал ливень. В глазах то и дело начинало темнеть, как будто кто-то приспускал занавес. Чудовищным усилием воли я заставляла себя держаться прямо, но слова Эрика Строма плыли мимо меня, как я ни старалась удержать их. Краем глаза я видела, что Унельм вытирает нос – кровь всё ещё струилась двумя тонкими дорожками. Кажется, Миссе единственной всё было нипочём. Она продолжала плакать – беззвучно, горько – и её прелестное личико искривилось, но в остальном выглядело так, будто она в порядке.
Миссе наверняка плакала, даже когда мы все разбрелись по домам. Остальные вернулись к празднеству – завтра они пожмут нашим родителям руки, скажут нам добрые напутственные слова… Но сейчас облегчение было слишком сильным, чтобы притворяться. Больше всего на свете каждому из них хотелось вернуться к танцам и еде, разговорам и выпивке – и празднованию того, что их дети остались при них. В безопасности… И безвестности.
Я была уверена, что и Матис был бы не прочь остаться в здании магистрата, но традиции велели родителям провести последнюю ночь со своими детьми. Традиции были, наверное, единственным, что Матис продолжал чтить… Но даже они не могли заставить его притвориться, что ему есть до меня дело.
Всю дорогу до дома мама крепко держала меня за руку и всё бормотала, что завтра утром я непременно должна зайти к учителю Туру, а ещё в библиотеку, поблагодарить за заботу Кире, а ещё… Она продолжала бормотать, пока отец не прикрикнул на неё. Мне хотелось сказать ему: «Заткнись. Не смей ею командовать». Но я промолчала. Много раз с тех пор я жалела, что промолчала, хотя это, безусловно, было правильным решением. Я уезжала, а она оставалась. С ним.
И всё равно много раз с тех пор я думала о том, что стоило, стоило остановиться и заслонить мать собой – а потом сказать ему… Каждые новые выдуманные слова отличались от предыдущих.
Потом я взяла бы свою маму за руки и отвела её домой – к теплу очага, у которого отцу не было бы места.
Но
– Не переживай, мама, – негромко сказала я, всё ещё прижимая к себе зарёванных девочек. – Со мной всё будет хорошо.
– Разговаривай с нами обоими, когда мы в комнате, – пробурчал Матис, усевшийся у очага. – По традиции нам надлежит посидеть здесь всей семьей… Так что прояви уважение.
Он по привычке искал повода – но говорил и вполовину не так грубо, как обычно.
Конечно, он боялся не меня. Кого тогда? Препараторов? Изуродованного Строма, который ворвётся в дом, если отец повысит на меня голос?
Если вдуматься, его опаска была необъяснимой – и всё же мой собственный отец осторожничал, говоря со мной… И я совру, если не скажу, что это было приятно.
Вдвойне приятно потому, что внутри меня начинал ворочаться страх – перед завтрашней дорогой в столицу, перед ней самой, перед Стромом, обманчиво мягким и непонятным. Он говорил очень искренне и просто – но я смутно чувствовала во всех его словах двойное дно, а в глубине его глаз – чёрного и золотого – скрытую угрозу. Впрочем, страннее было бы, не ощущайся один из Десяти опасным, как снитир из Стужи.
Если я сделаю всё для этого, стану ли я через несколько лет такой же, как Эрик Стром? Будут ли дети с окраин почтительно разглядывать мои шрамы и гадать, что за история скрывается за каждым из них?
Больше всего наш семейный вечер напомнил ежесезонные собрания на площади перед магистратом – пропитанные всеобщей неловкостью и желанием, чтобы всё поскорее закончилось. На собраниях принято было отчитываться о проделанной работе – собранном урожае или заготовленных ягодах и грибах, количестве изготовленных плошек или плетёных корзин. Все, включая магистра, знали, что в каждой отчётности концы не сходятся с концами – и всем было как будто неловко от общего обмана, бывшего необходимым. Честные цифры означали бы честный налог в пользу владетеля – и пришествие в Ильмор нужды. Так оно и случалось каждый раз, когда на собрании оказывался проверяющий из Дравтсбода или даже самого Химмельборга. Под зоркими взглядами проверяющих деваться было уже некуда.
Иле, Ласси, Вильна и Ада наконец перестали плакать, но впали в сонное отупение, и в конце концов мама отправила их спать. Каждая из них по очереди подошла ко мне, обняла дрожащими ручонками, прижалась к щеке мокрым лицом. Каждой я пообещала, что утром мы попрощаемся как следует.
Мы остались на кухне втроём, и только тогда отец повернулся ко мне – тяжело скрипнуло под ним старое кресло. Мы оба знали, что придётся сделать в соответствии с традициями – несмотря на то, что никому из нас это не доставит удовольствия.
– Иди к очагу, жена, – проскрипел Матис, вставая с кресла. – Управимся быстро… И ляжем спать.
Она кивнула – покорная, как всегда.
Он не сказал, что мне делать, но я и так знала. В воображении я проделывала это десятки сотен раз.
Я подошла к очагу, как можно ближе к препарату, охранявшему наш дом, и опустилась на колени на половик, сотканный мамой из красных и синих тряпиц, бывших когда-то платьями и кофтами. Половик был порядком потёрт, и я уставилась на белые разводы на ткани и не отводила от них взгляда, пока у меня над головой что-то гремело и звякало.