Препараторы. Зов ястреба
Шрифт:
– Он и вправду прекрасен, – прошептал Дерек почтительно.
– Как и Химмельборг, не так ли? – Омилия расправила складки платья, пригладила волосы. – Как и всё, чего касаются Химмельны. Розы. Бриллианты. Плоть и кость. Золото и платина. Камень и металл… Снаружи. Но внутри, – она повысила голос, – Стужа! Мы зависим от неё. Вся Кьертания стоит на ней и питается ею… Это… Как червь в яблоке, не правда ли? Только вот кто из нас червь? Можно сколько угодно твердить, что Стужа – за стенами… Но это, – она повернулась к Сердцу Стужи, – должно напомнить: Стужа – внутри нас. Каждого из
Губы Дерека Раллеми вдруг дрогнули в улыбке, и Омилия подняла бровь – обычно от этой её гримасы у служанок кровь стыла в жилах.
– Что такое? Мои слова кажутся вам смешными?
– Нет, конечно нет, пресветлая, – ответил юноша. Он больше не улыбался. – Только… – Он колебался, и Омилия кивнула нетерпеливо:
– Ну?
– Только… Вы зря думаете, что никто здесь не способен вас понять. Если вы… Если вам хочется поговорить с кем-то, поговорить по-настоящему… Я был бы счастлив оказаться удостоенным вашим доверием.
Еще пару минут они стояли молча, глядя в белое сияние Сердца Стужи.
– Я не желаю, чтобы мне лезли под кожу, – холодно сказала наконец Омилия. – Давайте возвращаться, господин Раллеми. Родители наверняка ждут нас обоих.
– Как прикажет пресветлая. – Он снова залился краской, явно собираясь и не решаясь сказать что-то ещё.
– Что? – буркнула Омилия. – Говорите уже.
Он наконец решился – как будто ухнул с вышки в воду:
– Вы… Поцелуете меня ещё раз?
Омилия закатила глаза, а потом не удержалась, хмыкнула:
– Конечно, нет. Пошли… То есть, пойдёмте. Нас ждут.
На этот раз он сам пошёл позади неё, не предлагая ей руку, и Омилия слышала его растерянное сопение у себя за спиной.
Больше оно её, впрочем, не занимало – как и сам Дерек Раллеми. Она снова думала о графине Ассели, таинственном незнакомце и их странном исчезновении. Разговоры про дравт, секретные планы и препараты тоже, бесспорно, могли оказаться интересными – и всё-таки исчезновение будоражило Омилию Химмельн, обожавшую книги и истории о всевозможных чудесах, больше остального.
Она должна была узнать, в чём тут фокус. Чувствовала, что не успокоится, пока не узнает. Ничто в дворцовом парке не исчезало бесследно – Омилия знала это лучше, чем кто-либо другой.
Унельм. Поезд
Ближе к станции, под козырьком, отяжелевшим от наледи и снега, стояли, прижавшись друг к другу, как цыплёнок с курицей, Миссе с матерью.
Укутана и разукрашена Миссе была, как весеннее чучело. Кажется, они с матерью нацепили на неё всю одежду и украшения, что у неё были, и при каждом движении многочисленные бусы и браслеты звякали так, что слышно было ещё на подходе к станции.
Волосы Миссе были, как всегда, заплетены во множество косичек, сплетавшихся в корзинку, но в этот раз корзинка была шаткой, кренилась на один бок, а выбившиеся прядки тут и там торчали из-под шапки, как перья у птицы, которую начали ощипывать.
Увидев Унельма, она слабо улыбнулась. Её губы шевельнулись, но из них не донеслось
Зато Хальсон помахала и улыбнулась ему, будто они встретились на площади или в лесу.
– Привет. Здравствуйте.
Наконец Брум собрался хоть немного – словно толпящиеся вокруг Сорты дети придали ему сил.
– Не переживай, Сорта, – заговорила мать Унельма, и голос её был почти спокоен. – Ты знаешь, как мы любим девочек. Мы с Брумом будем помогать в твоё отсутствие, ведь твоей маме… Тяжело бывает со всем управиться. – Она повернулась к сбившимся в кучку сёстрам Хальсон. – Слышите? Приходите в любое время, когда пожелаете.
– Мы будем рады, – прошептал отец, и голос его напоминал шелест сухих листьев.
Сорта что-то ответила, а потом мать присела на корточки рядом с Иле. Маленькая мать Миссе бочком подбиралась к ним, крепче сжимая руку дочери и волоча её за собой. Её взгляд в отчаянии метался от Сорты к Унельму, и тот понял: она только теперь осознала, что скоро руку дочери придётся отпустить, и, кроме них двоих, рядом с ней не будет знакомого лица.
Седки оттащил Сорту немного в сторону, что-то бормоча, мать Ульма продолжала что-то говорить ей, мать Миссе заговорила с отцом, девочки галдели, и на мгновение Унельму показалось, что он снова стал ребёнком, и родители привели его в школу в первый раз, и вот-вот тяжёлые деревянные ворота за спиной закроются, и он окажется в новом, неизведанном мире, где каждый сам за себя, а найденные в первый день друзья – всегда ошибка.
Ледяные рельсы сверкали в лучах вышедшего на небо солнца, Ока Мира. Небо было прозрачным, каким-то белёсым и почти сливалось по цвету с перламутровым сиянием Стужи. Голые деревья за станцией казались прочерченными по светлому фону грубыми угольными линиями.
Поезд пока не подогнали, и препараторов тоже не было видно. Станция находилась на возвышении на небольшом удалении от города – чтобы действие городских препаратов не вредило движению – и отсюда было видно почти весь Ильмор – ряды одинаковых крыш, расчерченные квадраты дворов, здание магистрата, храм. Можно было разглядеть даже памятник Химмельну. Отсюда он казался крошечным.
Унельм смотрел на город, в котором родился и провёл всю жизнь. Он пытался почувствовать радость от того, что отправляется в путешествие – не о путешествиях ли он мечтал?
Вот только в мечтах парили шпили Вуан-Фо, звенели водопады Авденалии, дурманяще пахли яркие цветы на террасах дворцов Рамаша. В них никогда не было Кьертании – хотя он её толком не видел, не бывал нигде, кроме Ильмора и Тюра, куда его однажды в детстве взял с собой отец.
Никто, кроме родных, не должен был провожать их, – это было не принято.
Поезд и препараторы появились одновременно.
Препараторы шли со стороны Ильмора – ястреб Стром, Дант, двое механикеров, чьи имена Ульм не запомнил, кропарь в сером камзоле, охотники… Кропарь дружески беседовал с одним из безымянных охотников, другой что-то горячо доказывал Данту. Ульм заметил, что его правая рука, которой он активно жестикулировал в разговоре, искривлена как-то неестественно, и отвёл взгляд.