Прерий душистых цветок…
Шрифт:
Ручка дрогнула в ее руке, прочеркнув изломанную линию вниз, выскользнула и скатилась на пол. Алла наклонилась за ней и не увидела, трогала слепо у себя под ногами. Сумка вместе с лежащим на ней листочком тоже упала и раскрылась неловко, высыпав из себя дамское свое содержимое. Алла смотрела на этот беспорядок долго, сжав изо всех сил зубы. А потом начала плакать. И плакала будто по возрастающей, точно так же, как плакал–сердился за окном машины парижский дождь – чем дальше, тем сильнее… А потом даже и заголосила слегка, как голосят прибитые горем вдовы на похоронах, отчаянно и безысходно. И дождь, словно испугавшись этого ее голосового плача–отчаяния, резко и вдруг закончился, будто устыдился яростного своего буйства и стал прислушиваться виновато к доносящимся из закрытой маленькой машины горестным женским рыданиям. Вскоре и Алла перестала плакать – еще услышит кто… Сидела, сложив локти на руль и упав на руки головой, спала будто. И думала горестно - что она делает здесь, в этом шикарном ажурно–воздушном городе? От кого и зачем убежала сюда? И сколько ей еще предстоит вот так бежать, бежать куда–то, по одному и тому же кругу, разбавляя свою тоску этими односторонними письмами домой, в Россию… За что ей такое наказание? Она же всего лишь красивая русская женщина, попавшая в самой себе ловко устроенную ловушку. Действительно слабая и для суровой жизни не рожденная. Искренне страдающая и ничего, совершенно ничего не способная изменить. Она такая, какая есть. Совсем не героиня. Что ж теперь делать? Убить ее за это, что ли…
Подняв голову, она огляделась вокруг, подобрала с пола выпавшую из сумки пудреницу, привела тщательно в порядок лицо. Потом распрямила спину, встряхнулась, обычным грациозным жестом откинула волосы за спину и, решительно провернув ключ зажигания, быстро вырулила со стоянки и поехала обратно в Нюрнберг. Домой. К Руди. Ну его, этот Париж…
***
14.
Голова опять слегка закружилась. Василиса старательно вытаращила глаза и изо всех сил напрягла шею, чтоб ненароком не заснуть стоя, как лошадь. Как та самая коняшка, которой ее дразнит Сергунчик. Вот нельзя, нельзя ей все–таки ночами не спать. Работа ж тяжелая. А с другой стороны – все равно заснуть бы не смогла, пока не дочитала…
Очень уж захватил ее этот Сашин «роман про любовь». Причем пробило сразу, с первой же странички, и не отпускало до самого последнего многоточия. Коварные эти строчки переходили–перетекали одна в другую и прицеплялись одна к другой так, что не позволяли глазам оторваться, и все время казалось, что оторвись она от них хоть на миг, то сразу распадется и исчезнет эта тонко поющая, очень хрупкая связующая их ниточка–струнка, и именно она, Василиса, за целостность этой самой струнки сейчас и в ответе… И еще – у нее от этого чтения почему–то все время перехватывало горло. Так бывало с ней и раньше, она вообще любила читать. И делала это не запоем, не все и всеядно подряд, а любила читать именно то, что нравится, что заставляет вот так же сжиматься сердце и так же перехватывает горло. Она оказалась на одной волне с этим Сашиным романом «про любовь», и наплавалась в этом чтении с удовольствием. Хороший роман. Гораздо, гораздо лучше тех, что бросаются в глаза оголтелыми яркими обложками на уличных книжных развалах, что кричат о себе в рекламах и страстно и пронырливо навязываются в любые руки. Только спросить потом надо у Саши – как же он так ловко в начало девятнадцатого века проник? Все детали интерьеров, одежды того времени вдруг так четко прописаны – откуда? И это описание девичьих страхов и сомнений юной француженки, едущей через всю страну в Сибирь к любимому – тоже откуда?
Задумавшись, она не почувствовала, как стайкой взяли и выпорхнули все мысли, как голову в следующий же миг заволок коварный и вязкий туман, и пришлось даже пошатнуться слегка, вытаскивая себя торопливо из наваливающегося тяжелого сна. И, конечно же, пытаясь при этом сохранить равновесие, она слегка взмахнула рукой, а в руке оказалась Сергунчикова тарелка…
— Да что же это такое, господи? – услышав звон битого фаянса, тут же примчался к ней из кухни Сергунчик. – Ты ж мне так всю посуду переколотишь, Коняшка безрукая!
Василиса молча развернулась и пошла за щеткой, собираясь подмести осколки. Сергунчик проводил ее недовольным взглядом, хотел что–то еще крикнуть в спину обидное да вдруг осекся, и прикусил язык, будто вспомнил что. Стоял, смотрел внимательно, как она сметает в кучку осколки, как собирает их на совок. Помогая будто, подопнул ей аккуратненько еще несколько крупных, отлетевших за большой посудный шкаф. Потом вдруг спросил тихо и осторожно, и даже по–свойски как–то:
— Ты это… Ты вообще как живешь–то, Коняшка? Может, у тебя проблемы какие есть, а? Ты не стесняйся, ты говори… Мы ж все тут люди, помогать друг другу должны…
— У меня нет проблем, спасибо, — коротко и удивленно взглянула на него Василиса, выходя со своим совком из моечной. И даже будто пожала плечами, а может, встряхнулась просто, чтоб прогнать сон. Вернувшись вскоре, она обнаружила, что Сергунчик так и не ушел, что он стоит, перекатываясь с пятки на носок и засунув большие пальцы рук в кармашки красной своей жилетки и молчит, о чем–то задумавшись крепко. Странное, очень странное состояние для Сергунчика…
Василиса и предположить не могла, какие эмоции обуревают сейчас ее работодателя. Очень сложные эмоции боролись сейчас в расчетливой Сергунчиковой голове, вот так, с бухты–барахты и не разрешимые: с одной стороны, триста долларов уж точно на дороге никоим образом не валяются, а с другой стороны, он уже пообещал той шикарной блондинке, что обязательно Коняшке поможет. С одной стороны, он и не обеднеет от этих денег, конечно, а с другой, выходит, что эта странная девчонка вроде как и не собирается ему тут на судьбу свою жаловаться… Опрометчиво он все–таки поступил, блондинке обещая. Очень опрометчиво. Но опять же она такая манкая, эта блондинка, такая завлекательная, что показаться ей скупердяем Сергунчику совсем даже не хотелось…
— Ну, а ты это… Ты с кем сейчас живешь–то? – снова начал издалека выспрашивать Сергунчик. Тихо так спрашивал, душевно, будто и впрямь очень заинтересовала его вдруг Василисина жизнь.
— С бабушкой и братом, — коротко ответила Василиса, вставая к мойке и поправляя на руках перчатки.
— Ну?
— Что – ну? – снова озадаченно уставилась она на него.
— Ну, это… С ними все в порядке? И с бабушкой, и с братом?
Василиса, опустив безвольно руки, развернулась и долго смотрела ему в лицо, пытаясь понять, что же это такое с ним происходит – то ли приступ болезненного любопытства на человека напал, этакого большого и непорочного свинства в лучшем его проявлении, то ли интерес совершенно искренний к ее жизни откуда ни возьмись проявился, хотя это вряд ли, с чего бы вдруг…Так и не определив причины вопроса, она решила просто отмолчаться и снова повернулась к нему спиной, принялась яростно надраивать губкой очередную тарелку. Она ж не знала, что Сергунчику надо было обязательно, просто во что бы то ни стало решить этот вопрос, что он Марине обещал клятвенно его решить, и даже торговался с ней придирчиво за каждую сотню…
— Нет, какая ты все–таки странная девушка, Коняшка! – подошел он к ней откуда–то сбоку и даже наклонился слегка, пытаясь заглянуть в лицо. — Я тебе что, враг, что ли? А? Ты почему со мной разговаривать не хочешь?
— О чем?
— Так о бабушке же твоей! – начал раздражаться Сергунчик на такую ее непонятливость.
— Так вы моей бабушкой интересуетесь? Познакомиться хотите, да? – позволила себе прикинуться совсем уж дурочкой и немного повеселиться Василиса. — Вы, по–моему, с ней как раз одного возраста…
Тьфу! – в сердцах сплюнул, отвернувшись от нее, Сергунчик. – Не хочу я с ней вовсе знакомиться, с бабушкой твоей…Я спрашиваю, здоровье у нее какое?
— А зачем вам?
— Надо, раз спрашиваю!
— Странно… — пожала плечами, потихоньку улыбаясь, Василиса. – И зачем вам так надо знать о здоровье моей бабушки…
Сергунчик, вдруг уловив в ее голосе что–то вроде насмешки, замолчал и снова стал внимательно разглядывать ее сбоку. Нет, не понимал он ее, эту девчонку. Хоть убей. Молчит почему–то, как партизанка…Другая б на ее месте давно уже ситуацией воспользовалась и рыдать в три ручья начала, чтоб пожалели да помогли, а эта, поди ж ты…Нет, что–то с ней не так, с девчонкой этой судомойкой, явно не так… Вздохнув, он вытащил из заднего кармана брюк тоненькую пачечку зеленых, чуть шершавых бумажек и отделил аккуратненько три из них, предварительно помусолив большой палец, потом подержал их на ладони, будто взвешивая, и с сожалением протянул в Василисину спину: