Прерывистые линии

Наконец поезд замедлил ход и остановился. Я спрыгнул на перрон; ты положила мне руки на плечи и шагнула вниз с высокой ступеньки; я подхватил тебя, ты оправила юбку, проводник подал чемоданы, arrivederci signora arrivederci signor, la desidero tempo piacevole in Quinto [1] , поезд медленно тронулся и покатил вдоль перрона, открывая пустынный, раскаленный солнцем, вокзал; носильщик положил чемоданы на тележку, вытер пот, и мы пошли за ним к выходу. Точнее, ты пошла к выходу, чуть-чуть покачиваясь на высоких каблуках, а я остался стоять на перроне возле большого щита с крупной надписью «Огайо» [2] и хорошо видел, как носильщик, то и дело оглядываясь на тебя, катит на своей синей тележке наши чемоданы, как ты идешь вслед за ним, отставая на несколько шагов и улыбаясь, и как я иду рядом с тобой, улыбаясь тебе в ответ и обняв тебя за плечи. Я видел, как мы с тобой прошли через маленькую площадь, расплатились с носильщиком и взяли такси; как ты села на переднее сиденье рядом с таксистом, сдвинув наверх темные очки и закинув ногу на ногу; как таксист без перерыва рассказывал о Лигурии, отворачиваясь от дороги и заглядывая тебе в глаза, а потом заставил тебя взять карточку с его телефоном, signora non esitare per chiamarme qualunque tempo, avere una sera piacevole signor [3] ;

как мы вышли из такси перед отелем, прошли через сад и вошли в вестибюль. Номер был готов; я видел, как мы поднялись по широкой деревянной лестнице на четвертый этаж, как я открыл дверь тяжелым старым ключом с искусно вплетенной в рукоять буквой «Q», как ты сбросила на ковер туфли и юбку, стянула через голову блузку и кинулась в душ, а я распахнул окно и смотрел на красные крыши домов, зеленые верхушки кипарисов и белые очертания облаков, смотрел до тех пор, пока не услышал шаги за спиной и не почувствовал, как ты обнимаешь меня за плечи, прикасаясь ко мне грудью. Отсюда, с перрона, мне был хорошо виден темный, дрожащий в жарком полуденном небе, прямоугольник окна с твоей светлой фигурой посередине, мокрые, блестящие на солнце, волосы, закинутые за голову руки, закрытые от яркого света глаза. Ты высунулась наружу по талию, подтянула к себе створку жалюзи и шагнула от окна в полумрак комнаты, оставляя два мокрых пятна на подоконнике и разворачивая затянутое вокруг бедер полотенце; твое лицо приблизилось, заслонив собой окно; перрон завертелся и унесся неизвестно куда, и ты вернулась ко мне.

Наша гостиница стояла на склоне недалеко от пляжа. Город сбегал к морю с отлогих, заросших лесом, гор; крошечные, едва различимые снизу, домики робко появлялись тут и там, высоко среди зелени; ниже по склону к ним присоединялись другие; потом домов становилось больше, они весело бежали вниз, сверкая светлыми стенами и образуя ручьи; еще ниже появлялись улицы, все больше и больше, они сливались в реки и стремительно неслись дальше; потом склон становился положе, движение замедлялось, дома начинали тесниться, громоздясь друг на друга, и сходились в один неспешно текущий поток; увеличиваясь в размерах и обрастая деталями, двух, трех-, четырехэтажные строения медленно скользили к морю по еле заметному склону, соединялись в кварталы, рассыпались на улицы и площади; колокольня возвышалась над изломанной поверхностью крыш, обозначая центр; рядом поднималась островерхая башенка вокзала с надписью «Quinto al Маге» под ней; ставшие огромными дома высились над головами, закрывая небо, они с трудом ползли по неожиданно плоской поверхности, пока в конце концов не упирались в четкую линию набережной; движение прекращалось, остановленное цепью скал, о которые разбивались волны.

Держались теплые, ясные дни; начинался июль; по утрам я открывал окно, и ворвавшийся в комнату свежий ветер подхватывал меня и уносил к морю. Я пролетал над верхушками пальм, изгибами крыш, изломами стен; утренний экспресс Ливорно-Генуя с шумом проносился внизу, и я несколько минут раскачивался на расходившихся от него волнах; узкие ущелья улиц были заставлены лотками, и солнце сверкало на мокрых мостовых; я видел торопящихся куда-то покупателей, до меня доносились громкие крики продавцов; над площадью летали голуби, и мне приходилось следить за движениями, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из них; еще один ряд домов, серая линия скал, и море оказывалось прямо подо мной, переливаясь на солнце и темнея пятнами водорослей; я делал плавный поворот, проносился над водой, постепенно снижаясь, и мягко приземлялся на песок посередине маленького пляжа. Какое-то время я лежал с закрытыми глазами, привыкая к неподвижности, затем переворачивался на спину, доставал из рюкзака полотенце, стягивал шорты и майку и шел к воде, а потом долго лежал на горячем песке, дожидаясь тебя. Я замечал тебя еще на набережной; ты шла вдоль парапета, высоко подняв голову, и золотистые волосы рассыпались по твоим округлым плечам. Ты спускалась на пляж, снимала туфельки, проходила несколько метров по песку, наклонялась, чтобы поцеловать меня в губы, и мы шли купаться. Мы переходили границу берега с морем и возвращались на родину. Теория о выходе животных из океана на сушу превращалась в расхожую истину; вынесшие нас на берег волны ласкали наши тела, соленая вода обволакивала со всех сторон, границы кожных покровов исчезали, и мир становился частью нас самих, каким он был когда-то; так прошло лето.

В сентябре я начал читать в университете курс астробиологии. После биохимических основ жизнедеятельности мы перешли к строению небесных тел; звезды, галактики, межзвездный газ, происхождение химических элементов, зарождение Солнечной системы, планеты, атмосферы, условия возникновения жизни. По вторникам занятия проходили в планетарии; тихо играла музыка, небесные тела загадочно серебрились над головой; примерно в это же время ты приезжала в госпиталь и переодевалась в своем кабинете, напевая «Italiano vero» [4] и аккуратно развешивая одежду по плечикам; тускло светящаяся Вселенная медленно поворачивалась в вышине, и я видел, как твое тело небесно серебрится над головой недалеко от Большой Медведицы. Жара никак не спадала; ты надевала белый халат прямо на тонкие трусики, взглядывала на себя в зеркале, брала со стола несколько приготовленных накануне папок и выходила в коридор строгой походкой врача с международной известностью. Из всех цветов ты больше всего любила свой родной оранжевый, и сидящие на стульях в ожидании приема мужчины иногда замечали, как твой яркий стринг слегка просвечивает сквозь плотную белую ткань прямо у них перед глазами. Обычно это происходило, когда я молча стоял в темноте, ожидая, пока студенты сделают записи, но если ты заставала меня на середине предложения, мне приходилось запнуться на полуслове, налить стакан воды и медленно выпить его долгими глотками, чтобы вернуться из длинного белого коридора в высокий темный зал и взять себя в руки.

Пожалуй, этой осенью я впервые по-настоящему заинтересовался Титаном. Спектральные данные удивили не только меня, а фотографии просто ошеломили. Сверкающие золотом пятна, рассыпанные по красно-оранжевой поверхности, свидетельствовали в пользу высоких концентраций углеводородов; укутанные в многокилометровую толщу азота и пронизанные электрическими разрядами, они удивительно походили на ту странную смесь, откуда согласно Миллеру и Юри и появились мы с тобой. Что-то неясное, еще не умеющее думать, но уже живое возникало где-то глубоко под оранжевым слоем облаков и стремилось быть замеченным с расстояния в тринадцать миллионов километров. Еще было тепло, шли дожди, и мы лежали в постели под звуки падающих на асфальт капель, глубоко погрузившись друг в друга; капли стекали и падали, растворяясь в наших телах, и что-то живое возникало в красно-оранжевой глубине.

В октябре погода наконец испортилась, в гостинице стало неуютно, и мы сняли просторную квартиру на виа Джанелли. Окна комнат выходили на юг; солнце светило через стекла, рассекая пространство пыльными лучами. Багаж привезли через несколько дней; грузчики вносили мебель, расставляя ее по местам, и гулкая пустота чужих комнат постепенно принимала знакомые формы. Большая комната прямо от входа наполнялась стульями, столиками и креслами, превращаясь в нашу гостиную; в проходной комнате справа рядами выстраивались книжные шкафы; заполняясь книгами, они превращали бесформенное пространство в прочитанную вдоль и поперек библиотеку; широкая постель и высокий шкаф со шторами вместо дверей занимали маленькую комнатку рядом с ванной почти целиком, делая ее нашей спальней. Разложенный по ящикам, заклеенный и надписанный, наш дом неспешно возникал вокруг нас, и мы возвращались домой.

Мы были заняты обустройством еще какое-то время, а потом поехали к тебе на родину по случаю рождественских каникул. В Бреде было холодно, шли дожди, и мы гуляли вокруг крепости под большим зонтом, а потом обедали в дешевом ресторанчике недалеко от собора. Еда была простой и вкусной; ты заказывала фасоль и жареную макрель, а я брал бифштекс и вареный картофель. Мы запивали обед «Хайнекеном» в больших запотевших кружках, а в конце заказывали pannekoeken [5] и кофе. Вечерами мы чаще всего бродили по старому городу, Grote Markt, Kasteelplein, Cingelstraat, Veemarktstraat, висящий в воздухе дождь, желтые пятна фонарей, блестящие камни мостовой, Ballantines, Jack Daniels или Johnny Walker в каком-нибудь баре, а потом шли танцевать или просто слушать музыку в джаз-кафе, Fats Domino, Count Basie, Nat King Cole, высокие стаканы для коктейлей, брошенные на столик трубочки, изнурительный ритм рок-н-ролла, моя рука, постоянно ищущая твою руку, и твоя рука, постоянно оказывающаяся в моей руке. В кафе сразу за стойкой была маленькая комнатка с надписью ««Priv'e», [6] которая никогда не запиралась; ключ был вставлен в дверь изнутри. Ты сказала мне об этом, когда мы пришли сюда в первый раз, и потом каждый вечер, осторожно, предварительно убедившись, что там никого нет, мы проскальзывали внутрь, запирали дверь и любили друг друга в узком пространстве между пустыми пивными ящиками; было заметно, что ты хорошо знаешь это место и прекрасно ориентируешься в темноте, уверенно раскладывая одежду по невидимым мне полочкам, было заметно, что ты хорошо знаешь его, но я не хотел знать, почему.

Когда мы вернулись, в Квинто уже вовсю шли дожди; так продолжалось всю зиму. Выходные тянулись долго, и я наконец-то собрался посмотреть, как ты устроилась в госпитале. Ты была постоянно занята с больными; инсульты превратились в одну из основных причин смертности в Европе, и у тебя хватало работы. Стенки артерий утолщались постепенно, на доли миллиметра в год; спустя десятилетия обеспечивающий движение крови просвет уменьшался до такой степени, что его закупорка оказывалась неизбежной. С инженерной точки зрения, артерии, вены и капилляры представляли собой обычный водопровод, а человеческое тело было той редкой системой, в которой его отказ мог иметь фатальные последствия. Ты занималась ремонтом водопровода на ходу; как и подобает профессиональному сантехнику, ты удаляла отложения с внутренней поверхности труб, меняла клапаны, прочищала засорившиеся участки. Странным образом, едва заметные невооруженным глазом изменения в толщине артериальных стенок обладали способностью перемещать больных в пространстве и времени, отправляя их в недоступные тебе миры и навсегда оставляя в прошлом. Твоя работа состояла в том, чтобы задержать их здесь и дать им будущее.

Гипотеза о наличии на Титане условий, пригодных для возникновения жизни, была достаточно безумной, чтобы оказаться верной. Мы сделали расчеты, которые многое объясняли, но их нельзя было проверить даже с десятиметровым телескопом Кека; «Kuiper» существовал еще только в чертежах, и мне приходилось путешествовать в одиночку. Я надевал скафандр – температура в минус 181 градус по Цельсию плохо подходила для прогулок в обычной одежде, вешал на спину баллон с кислородом – азотно-метановая атмосфера не вполне годилась для дыхания, прикреплял к поясу фонарик – даже днем на поверхности Титана света было в тысячу раз меньше, чем на Земле, хотя и в триста пятьдесят раз больше, чем на Земле ночью – и отправлялся в путь. Я шел по ровной, покрытой льдом, поверхности; составленная Колриджем подробная карта Ксанаду похрустывала в заднем кармане. «Where Alph, the sacred river, ran Through caverns measureless to man Down to a sunless sea» [7] . Над застывшим континентом висел тонкий пурпурный туман, блестели языки ледников, далеко на юге дрожали над горизонтом метановые облака. Я пересек небольшую возвышенность; сверху была хорошо видна темная гладь широкой углеводородной реки; я прошел мимо озер с этаном, пропаном и ацетиленом и направился к гряде невысоких холмов, которые виднелись неподалеку в метановой дымке; меня заинтересовало то, что холмы образовывали странную фигуру, похожую на кошку; шел стылый дождь, и затянутое низкими тучами небо слабо светилось над головой.

Вернувшись обратно, я делал записи, обдумывал то, что увидел, и время от времени звонил отцу, чтобы лучше представить себе физику образования облаков и туманов. Мы часами обсуждали свойства Титана на семинарах, вечерами я подолгу сидел за компьютером, просчитывая разные варианты строения атмосферы, а когда ты засыпала, часто разговаривал с Гюйгенсом и Кассини. Мы долго спорили о жизни в других мирах; Гюйгенс настойчиво убеждал нас в существовании обитаемых планет, цитируя свой «Космотеорос»; я внимательно следил за ходом его рассуждений, иногда делая пометки в блокноте, а Кассини только иронически улыбался в ответ. Еще бы, ведь именно его, а не Гюйгенса, Людовик XIV пригласил руководить новенькой обсерваторией, только что построенной на окраине Парижа за Люксембургским садом; к тому же Кассини был на четыре года старше. Иногда Гюйгенс приходил прямо с заседаний Королевского общества; облаченный в роскошную мантию, он расхаживал по моему кабинету, слушая доводы Кассини о геоцентрическом строении Солнечной системы. Мне было любопытно наблюдать с расстояния в триста лет, как блистательный первооткрыватель Красного пятна упорствует в своих представлениях о Земле как центре мироздания. Гюйгенс приходил в необычайное возбуждение и приводил довод за доводом, ссылаясь на Коперника и Галилея, но Кассини не желал соглашаться с аргументами своего подчиненного: ведь Гюйгенс работал под началом Кассини в течение многих лет. Титан был единственным, что не вызывало у них расхождений: и математик из Гааги, и астролог из Ниццы были твердо уверены в том, что жизнь там невозможна. Гюйгенс, первым увидевший Титан с Земли, не мог допустить существования жизни в Солнечной системе на таком удалении от Солнца, а Кассини, добавивший Сатурну еще четыре спутника и щель между кольцами, просто не верил в другие миры, кроме земного.