Преследуя восход
Шрифт:
Поклонился с грацией танцора, склонившись почти до земли. В течение одного хорошо рассчитанного мгновения он стоял в этой позе, опираясь на длинную тонкую черную трость, затем неторопливо выпрямился и отбросил закрывавший его лицо капюшон. Яркие темные глаза впились в мои, и я ощутил этот взгляд почти физически — это был такой острый шок, что я не сразу осознал, что помимо глаз было и лицо. Не говоря уже о том, что лицо это я видел раньше.
Это была не физиономия волка или индейца. Лицо европейца, но смуглое от природы, сильно загорелое, с неприятной и какой-то нездоровой желтизной, ничего похожего на золотокожих караибов. Высокий лоб был испещрен морщинами, но лицо было гладким, если не считать двух глубоких складок, обрамлявших тонкий крючковатый нос и обрисовывающих черные усики, похожие на клыки, над тонкими темными губами и выдающимся твердым подбородком. Черные волосы, лишь чуть-чуть тронутые сединой, струились с нахмуренного лба и изящно ложились вокруг шеи. Еще более черными были глаза, которые он прикрывал, странно пустые, несмотря на блеск, словно за яркими линзами проглядывала какая-то необъятная пропасть, да и белки их были желтыми и нездоровыми. В общем и целом странное, поразительное лицо, теперь я это ясно видел. Гордое, как у монарха, и все же слишком отмеченное озабоченностью, хитростью и злобой, чтобы казаться монаршим. Лицо государственного мужа, политика — Талейрана, но не Наполеона. И с намеком на болезненность, которой я не заметил на той новоорлеанской улице, когда он уводил меня, сбивая с пути, или за рулем той машины, которой, похоже, кроме меня, никто и не увидел. Или на картах Катики…
Стало быть, не король — валет.
С минуту он, казалось, колебался. Затем длинные пальцы дрогнули в изящном приветственном жесте, в свете костра сверкнули драгоценные перстни, и он заговорил:
— Достопочтенные сеньоры и сеньориты! — Он говорил негромко, уважительно, но обращался главным образом ко мне. — Покорнейше прошу простить мне то, что я вынужден принимать вас в такой манере, без оглашения гостей и надлежащей церемонии знакомства. Так уж сложились обстоятельства. — Где-нибудь веке в восемнадцатом по поводу его безупречного английского языка, должно быть, поднимали большой шум. Однако мне трудно было его понимать, к тому же он шепелявил. — Могу ли я в таком случае взять на себя смелость представиться самому? Имею честь быть доном Педро Арготе Луисом-Марией де Гомесом Сальдиваром, идальго королевского рода и… Впрочем, перечисление титулов, несомненно, утомит людей вашего звания. Так позвольте к этому не слишком точному исполнению ритуала присовокупить мое искреннее приветствие.
Все промолчали. Казалось, валет ждал.
— Мы знаем, кто вы, — прорычал я. — Мы знаем, если вы тот, кто стоит за всем этим. Это вы?
— В определенном смысле, сеньор, вы принуждаете меня признать, что это я. — Он снова отвесил поклон, но не такой глубокий. Накидка раскрылась, и под ней оказался костюм, похожий на одеяние Пирса, только в десять раз более пышный — волна оборок у горла, длинный жилет, расшитый чем-то похожим на жемчуг и драгоценные камни, короткие блестящие сатиновые штаны и раззолоченные туфли. Это был костюм вроде тех, что можно увидеть в Прадо на портретах давно забытых грандов. — Однако, если кто-то и «стоит за этим», как вы забавно изволили выразиться, так это вы сами, сеньор Эстебан.
— Я?!
Он широко распростер руки:
— Разумеется. Поскольку именно вас, сеньор, мы и искали. Все наши усилия — и немалые усилия — были приложены к тому, чтобы привлечь вас на этот остров или в какое-либо иное место в пределах нашей досягаемости. Но остров подходил для этого более всего.
— Я знал это! — взорвался Джип. — Я знал это, черт побери! Я был прав, что прогнал тебя тогда! И нельзя было позволять тебе вернуться…
Вежливо поднялась рука, и Джип тут же замолчал.
— Ах, сеньор штурман, я должен просить у вас прощения за то, что, к несчастью, ввел вас в заблуждение. В наших первоначальных планах сеньор Эстебан не играл никакой роли. Да и как такое было возможно, если мы даже не знали о его существовании? И лишь когда он начал — простите мне это выражение — вмешиваться и, более того, проявлять к нам интерес, используя собственные исключительно любопытные магические устройства — да еще и с весьма плачевным для нас результатом, — лишь тогда он привлек к себе наше внимание. И однако существо, которое вы зовете дупия, случись ему быть освобожденным из его укрытия, должно было выполнить единственную и исключительно трудную задачу — найти именно такого человека, как он.
— Что вы имеете в виду, черт побери? — резко спросил я.
Он слегка удивленно пожал плечами:
— Ну как же, человека с известным положением в Сердцевине, сеньор. Человека молодого и тем не менее уже достигшего определенных успехов, чьи бесспорные дарования обещали бы, что он может достичь еще больших высот. Но человека опустошенного, с полой душой.
Наступила моя очередь взорваться:
— Ах ты наглый сукин сын…
Снова поднялась рука. Вежливо; однако сам жест ударил меня, как злобный шлепок, прямо по губам, заставив застучать мои зубы и онеметь язык. Я подавился своими словами.
— Но, сеньор, это всего лишь такое выражение — оборот речи, не более! — В его ровном тоне не было и следа насмешки. — Искренне прошу вас, поймите, что я никоим образом не хотел вас обидеть. — Длинные пальцы сделали протестующий жест. — В конце концов, я ведь тоже когда-то был человеком.
Я изумленно уставился на него, а потом во мне поднялся какой-то жуткий смех:
— Вы? Вы равняете меня…
Его смешок был вежливым и протестующим одновременно:
— Отнюдь, сеньор, отнюдь! В конце концов, я был рожден идальго, обладателем огромных плантаций, даже нескольких серебряных рудников и многих рабов, трудившихся на них. В то время как вы… Однако я рос очень одиноко, поблизости не было ни одного ребенка, с которым мне пристало бы общаться. Возможно, это было неизбежно, что, вращаясь в одиночестве среди злых и стоявших много ниже меня по положению людей, в такой дали от цивилизованного общества грандов, я вырос несколько… отличным от них.
Он на мгновение обернулся, чтобы оглядеть молчаливую толпу позади себя, и все отвели глаза — как люди, так и волки. Впервые я почувствовал в его голосе неприкрытый сарказм и что-то еще, вызывавшее более глубокое беспокойство.
— И наконец, какой мне был бы в них прок? Что могли они показать мне, кроме зеркального отражения самого себя? Достигнув возраста мужчины, я был отправлен ненадолго в свет — и он предпочел отвергнуть меня. Он — меня! Эти надменные марионетки-мужчины! Эти хорошенькие женщины, которым следовало было бы греться у огня, который они сами и разжигали! Но они лишь глупо хихикали, прикрывшись веерами, и проходили мимо. Мне все это наскучило, я был изнурен — разве вы не ощущали того же, сеньор? — и с головой погрузился в работу. Страхом и болью я заставлял своих рабов работать до полного истощения их жалких сил, я стал невероятно богат по меркам нашего мира. И все же я ценил свое богатство только как символ успеха — как знамя, которым мог размахивать перед лицом мира. Ах, сеньор, я уверен, вы понимаете меня.
Я никогда не был особенно богат, и все же, хотя какая-то часть меня яростно негодовала, я обнаружил, что автоматически киваю головой. Я действительно понимал. Каким-то образом эта тревожная нота в его голосе, полупросительная, полуубеждающая и в то же время как-то подавляющая, заставила меня посмотреть правде в глаза и признать, насколько мы похожи. И тем не менее…
Я все-таки запротестовал:
— Но я же ничего не делал такого… такого, как вы! И никогда не хотел ничего такого! Да, у меня были честолюбивые стремления. Карьера… может быть, когда-нибудь и политическая… Но только чувствовать, что я чего-то достиг, — ничего другого я не хотел. Успех… имидж преуспевающего человека, печать одобрения, чтобы доказать, как я много значу, какой я важный человек. Ну и защитить себя от вопросов, от сомнений — в том числе и от моих собственных. В конце концов, с успехом не спорят…
Он заметил мои колебания и милостиво кивнул — он даровал мне прощение.
— О, и я мог бы удовольствоваться этим, сеньор. Ибо что еще остается тем, кому мир отказывает воздать должное? И если бы не счастливый поворот в моих делах… Хотя должен признать, одно время мне так не казалось; как, возможно, не кажется вам счастливым поворотом судьбы ваше нынешнее положение. Произошла вспышка vomito negro, болезни, которую вы зовете желтой лихорадкой, и я заразился ею. Мне понадобилось именно это. Понадобились недели лихорадки, горячечного бреда и призрачных видений, положения между жизнью и смертью, когда я оплакивал то, что смерть забирает меня столь молодым, прежде чем я осознал, что значит жить. Мне понадобилось это, чтобы подняться из узкой сферы к той, какой заслуживали мои достоинства.