Пресс-центр
Шрифт:
Мари закуталась; Вернье хмыкнул.
— Девочка стала похожа на шотландского стрелка.
— Знаешь, о чем я думала последние семь часов, па?
— Нет.
— Я думала про то, какое же это треклятое слово «собственность». Бедный Томмазо Кампанелла, как он мечтал о «городе солнца»… А такое невозможно… Увы… Разве бы стала я так метаться, не чувствуя, что мой Мигель под ударом? Не стала бы… Мой, и все тут…
— Но ведь ты прощаешь ему любовь к Гаривасу?
— Разные понятия.
— Почему? Просто ты его еще очень уважаешь… Ты ведь никому не позволишь сказать про него дурное слово? Конечно, не позволишь… Ты ведь
Папас принес вино, налил Вернье, тот попробовал.
— Сказочно.
Только после этого обязательного ритуала Папас наполнил бокалы дамам и спросил:
— Поставить нашу критскую музыку? Или хочется тишины?
— О, пожалуйста, поставьте вашу музыку, — ответила Мари.
— Я с вами потанцую, — пообещал Папас, — я всегда танцую с моими постоянными клиентами, да, Гала?
— Он ее отобьет, — пожаловался Вернье дочери, — они постоянно переглядываются у меня за спиной.
— Не отобьет, — заверила Мари. — Только глупая женщина может уйти от такого красивого, умного и доброго, как ты…
— Поняла, подруга? — Вернье гордо взглянул на Гала. — Папас, еще пару бутылок, я сегодня хочу от души пить.
— И всю ночь потом глотать лекарства, — упрекнула Гала.
— Вы лишены слова, мадемуазель, — сказал Вернье. — Шат ап! 36
— Мари, хочешь устриц? — спохватилась Гала. — Здесь напротив допоздна их продают, совсем забыла! Я сейчас!
— Не надо, Гала! — но та уже шла к выходу, натягивая на ходу пальто. — Я сейчас, — и выбежала.
— Не слишком ли ты много говоришь только со мной одной? Про понятное нам, про нас с Гансом? Гала, может быть, обидно.
36
Замолчи! (англ.)
— Я все эти месяцы только про вас и говорил с ней, с кем же еще?
— А с собой?
— С собой я не говорил. С самим собою я плакал, человечек…
— Если все хорошо кончится, давай поедем все вместе в Гаривас, а?
— Приглашаешь?
— Конечно. Купим тур и поедем на две недели… Он будет счастлив…
— Ты любишь его, Мари? Или ты любишь свою любовь к нему?
— А разве это не одно и то же?
Вернье покачал головою.
— Нет, маленькая, это совсем не одно и то же.
— Я говорила об этом с одним русским…
— Его зовут Степанов?
Мари рассмеялась.
— О, какой ты хитренький, папочка! Откуда знаешь?
— Он был у меня…
— И рассказывал… Вы чем-то очень похожи…
— Ну, еще бы… Консерватор Вернье и коммунист Степанов…
— Вы похожи тем, как любите своих детей…
— Давай выпьем за Ганса?
— Давай. Только подождем Гала.
— Бесполезно. Она полчаса будет выбирать тебе самые вкусные устрицы и десять минут торговаться, чтобы купить их за полцены… Давай выпьем за то, чтобы Ганси скорее приехал сюда и мы посидели бы здесь, у Папаса, попировали и вы наконец обжили бы ваши комнаты…
Вернье достал ключ от квартиры, протянул Мари.
— Я заказал тебе этот ключ из особой бронзы, ты же любишь, когда
— Бедная мамочка…
— Мне тоже ее очень жаль, но что я мог сделать, Мари?
— Вы такие разные… Почему ты женился на ней?
— Потому что я очень ее любил, я никого так не любил, как ее…
— Давай выпьем за нее?
— Давай.
— Пусть бы у нее получилось так, как ей хочется…
— Дай-то бог…
— Мы с Гансом всегда мечтали, чтобы вы хоть как-то соблюдали видимость семьи, это ведь так важно для детей, особенно маленьких…
— Я готов был, Мари…
— Знаю… Но ты действительно любил маму?
— А ты полагаешь, что я женился на ней, чтобы переселиться из моего подвала в ее прекрасный дом над Рейном?
Мари ничего не ответила, чокнулась с отцом и медленно выпила. Гала вернулась с коробочкой устриц.
— Такие жирные, просто прелесть! Самые лучшие устрицы — октябрьские! Пожалуйста, Мари, это все тебе! Боже, какого я сейчас видела страшного человека! Весь в черном, сидит на своем мотоцикле, а глаза белые, как вата… Он посмотрел на меня и крикнул: «Пиф-паф, птичка!» У меня даже мурашки побежали по коже…
— Накурился, идиот, — сказал Вернье, — сколько же таких несчастных!
Папас принес лимон, ножичек, чтобы вскрывать устрицы, и включил музыку. Зазвучал знакомый голос: бритоголовый актер Савалас запел грустную песню, его греческий был ужасен, все-таки он теперь работает в Голливуде, думает по-английски, а если думаешь на другом языке, теряешь правду родной речи.
— Мари так вкусно ест, — Вернье видел, как дочь смаковала устрицу, — что мне тоже захотелось.
— Я куплю еще! — Гала поднялась со стула.
— Сядь, — остановил ее Вернье. — Открой мне пару раковин, я чокнусь с Мари… Помнишь, маленькая, как я накормил вас с Гансом бульоном из мидий на Капри?
— Я все помню, папочка, и поэтому мне ужасно хочется выпить с тобой еще один бокал…
90
26.10.83 (18 часов 34 минуты)
Мишель Бреннер завороженно внимала Гиго; она теперь не могла провести без него ни дня; сразу же рвала с теми, кто говорил ей о Гиго плохо; она окончательно растворилась в его властной силе.
— Мы живем в эпоху тирании рассудка, — медленно потягивая виски, вещал Гиго. — Это есть проявление старчества нашей культуры. Мы живем в пору конца этой цивилизации, грядет новая. Ты не можешь не ощущать, как повсюду проявляется скрытая борьба против научности; ее первым апологетом был великий скептик Ницше. Посмотри, чем живет физика наших дней. Поражает скромность ее задач, ограниченность вопросов, которые она перед собой ставит. Каждая культура существует тем, что верует в свое бессмертие. История не знает даты, когда началась гибель Эллады, но ведь Эллада погибла. Принцип сохранения энергии, который был абсолютом в дни моей школьной молодости, отринут, поскольку мы утверждаем ныне, что энергия есть бесконечное в бесконечном пространстве. Ньютон утверждал необходимость постоянной массы. Ныне этот постулат отринут. Мы знаем движение нашей планеты относительно солнца, но нам неведомо абсолютное движение солнечной системы в пространстве. Время движения света утеряло свойство абсолютной величины. Рано или поздно будет упразднено постоянство физических величин, в определение которых входит время…