Преступление падре Амаро
Шрифт:
– Нет, нет! – зарыдала Амелия, кидаясь ему на шею.
И оба долго сидели, обнявшись, горько жалея себя; она плакала на плече у священника, он кусал губы, стараясь сдержать слезы, набегавшие ему на глаза.
Наконец он высвободился из ее объятий, вытер слезы и сказал:
– Да, милая, это большое несчастье для нас обоих, но ничего не поделаешь. Тебе больно; но пойми, каково мне! Я буду молча смотреть, как ты выходишь замуж, живешь с другим… Что говорить… Но от этого не уйти. Такова воля Божия.
Раздавленная, она рыдала, съежившись на краю кровати. Вот она, кара! Вот он, гнев Пресвятой девы! Амелия этого ждала! Эта кара, подобно грозе, уже давно собиралась над ее головой! И теперь гроза разразилась, и она страшней всех мук чистилища! Надо расстаться с Амаро и жить с другим, с преданным анафеме! Никогда ей не вернуть себе благоволение неба, если она обвенчается с человеком, который проклят папой римским, всей землей и самим небом!.. И этот-то человек будет ее мужем и, может быть, отцом других ее детей… О, как беспощадно карает Пресвятая дева Мария!
– А как же я могу выйти за него замуж, Амаро, если он отлучен от церкви?!
Амаро поспешил успокоить ее, на ходу придумывая доводы. Не надо преувеличивать. Строго говоря, молодой человек вовсе не отлучен от церкви… Натарио и каноник не совсем точно истолковали смысл буллы. По мнению многих авторов, ударить священника, когда на нем не надето облачение, не является ipso facto поводом для анафемы. Во всяком случае, так считает он, Амаро. Но если даже отлучение действительно, его можно снять…
– Понимаешь? Святой Тридентский собор указывает, да тебе и самой это известно: нам дано вязать, нам дано и решить. Твой жених предан анафеме? Ну что ж, мы снимем с него анафему. Он станет так же чист, как и раньше. Нет, насчет этого ты не беспокойся!
– Но на какие средства мы будем жить? Ведь он потерял место!..
– Я не успел договорить… Он получит другое место. Каноник его устроит. Все уже обдумано, дорогая!
Она не отвечала, совсем убитая, с печалью в душе. Слезы беспрестанно набухали у нее на глазах и скатывались двумя ровными струйками по лицу.
– Скажи вот что: твоя мать ничего не заметила?
– Пока не заметила, – ответила она с тяжелым вздохом.
Оба замолчали. Она утирала слезы, стараясь успокоиться, чтобы можно было выйти на улицу; он, опустив голову, шагал взад и вперед, скрипя половицами, и думал об ушедших счастливых утрах, когда здесь звучали только поцелуи и приглушенный смех; все теперь переменилось, даже погода: лето подходило к концу, пасмурное небо грозило дождем.
– Заметно, что я плакала? – спросила она, поправляя прическу перед зеркалом.
– Нет. Ты уже?
– Маменька ждет…
Они грустно поцеловались, и Амелия ушла.
Между тем Дионисия рыскала по городу, ища затерянный след Жоана Эдуардо. Она занялась поисками особенно рьяно, когда узнала, что Богатенький каноник Диас – тоже заинтересованное лицо. Каждый день, поздно вечером, она украдкой проскальзывала в подъезд Амаро, чтобы сообщить ему последние новости. Ей удалось узнать, что первое время конторщик жил в Алкобасе, у своего двоюродного брата, аптекаря. Затем он уехал в Лиссабон. Там, по рекомендательному письму доктора Гоувейи, он поступил в контору к одному стряпчему. Но через несколько дней стряпчий по воле рока скончался от апоплексии, и с того дня след Жоана Эдуардо затерялся в столичном хаосе. Был, правда, один человек, который мог знать его местопребывание и судьбу: наборщик Густаво. К несчастью, Густаво поссорился с Агостиньо, ушел из «Голоса округа» и исчез. Никто не знает, куда он девался. Его старушка-мать умерла.
– О господи! – восклицал каноник, когда падре Амаро приносил ему эти обрывки сведений. – О господи! Все умерли! Да это какая-то гекатомба!
– Вы шутите, учитель, а ведь тут не до шуток. Разыскать человека в Лиссабоне – все равно что найти иголку в стоге сена. Ужасно!
Видя, что дни идут за днями, Амаро начал тревожиться всерьез.
Он написал письмо тетке с просьбой провести розыски в Лиссабоне и узнать, не там ли проживает некий Жоан Эдуардо Барбоза.
В ответ пришло послание на трех страницах, заполненных каракулями: тетка жaлoвaлacь на своего Жоанзиньо, бездельника Жоанзиньо, превратившего ее жизнь в ад; он пил горькую, разогнал всех жильцов. Но теперь она спокойна: несколько дней назад бедный Жоанзиньо поклялся ей спасением души своей мамочки, что отныне ничего, кроме сельтерской, в рот не возьмет. Что касается этого Жоана Эдуардо, то она спрашивала соседей, а также обращалась к сеньору Палме из Министерства общественных работ, который всех знает. Но о таком ничего не известно. Есть, правда Жоакин Эдуардо, хозяин скобяной лавки в их квартале… Так если племянник желает вступить с ним в дело, то это очень хорошо, человек он степенный.
– Ну! Поехали! – с досадой прервал каноник.
По настоянию падре Амаро, который не переставая втолковывал отцу наставнику, сколько неприятностей обрушится на них с Сан-Жоанейрой, если не удастся избежать скандала, каноник сам решил написать в Лиссабон одному приятелю, поручив ему обратиться в полицию. Все расходы каноник брал на себя. Ответа долго не было, но все же наконец пришло обнадеживающее письмо: один из самых расторопных агентов полиции, Мендес, обнаружил Жоана Эдуардо! Местожительство его пока не установлено: полицейский видел его в кафе; но через два или три дня славный Мендес обещает дать исчерпывающие сведения.
Велико было разочарование обоих священников, когда несколько дней спустя лиссабонский приятель известил, что господин, которого расторопный Мендес видел в кафе в Байше и принял за Жоана Эдуардо, оказался молодым провинциалом из Санто-Тирсо, приехавшим в столицу, чтобы участвовать в конкурсе на место младшего судьи. Израсходовано три фунта семнадцать тостанов.
– Семнадцать чертей ему в глотку! – разразился каноник, глядя на Амаро. – Что же получается? Сеньор падре Амаро ублажает свою особу, а я должен надрываться и выкладывать кругленькие суммы?
Амаро, целиком зависевший от дорогого учителя, ничего не смел возразить.
Но, по милости Божией, не все еще потеряно! Дионисия идет по следу!
Амелия выслушивала эти сообщения с отчаянием. Когда высохли первые слезы, суровая действительность предстала перед ней во всей своей наготе. Другого выхода не было. Через два-три месяца при ее злосчастной фигуре – тонкой талии и узких бедрах – невозможно будет скрывать беременность. Что же тогда? Бежать из дому, уехать, как дочка дяди Аиста, в Лиссабон, ходить по Байро-Алто с подбитым глазом в обществе подгулявшей английской матросни? Или пойти по стопам Жоаниньи Гомес, которая сошлась с падре Абилио, а теперь вынуждена терпеть издевательства пьяных солдат и молчать, когда ей швыряют в лицо дохлых крыс? Нет!