Преступление в Орсивале
Шрифт:
Г-н Жандрон попеременно смотрел то на Лекока, то на папашу Планта, которые обменивались по меньшей мере странными взглядами. Возможно, сцена, которую они разыгрывали, внушала ему недоверие.
– Разумеется, – заметил он, – преступление произошло именно так, как рассказывает господин полицейский.
И все снова замолчали, причем надолго, и тогда папаша Планта счел необходимым что-нибудь сказать. Упорное молчание г-на Лекока бесило его.
– Вы видели все, что вам было необходимо? – спросил он.
– На сегодня – да, сударь. Я хочу осмотреть еще кое-что, но для этого нужен дневной
– Значит, завтра нужно приехать сюда как можно раньше.
– Приеду, господин судья, так рано, как вы сочтете нужным.
– А когда вы закончите осмотр, мы поедем вместе в Корбейль к господину судебному следователю.
– Я в вашем распоряжении, господин мировой судья.
Вновь наступило молчание. Папаша Планта чувствовал, что его разгадали, и не понимал, по какому странному капризу сыщик, еще несколько часов назад такой откровенный, теперь отмалчивается. А Лекок был в восторге, что ему удалось немного подразнить мирового судью, и предвкушал, как удивит его наутро, когда представит ему рапорт, в котором папаша Планта найдет подробное изложение всех своих идей. Покамест же он извлек из кармана бонбоньерку и углубился в мысленную беседу с портретом.
– В таком случае, – заключил доктор, – нам, по-видимому, не остается ничего другого, как разойтись.
– Я как раз хотел попросить позволения откланяться, – откликнулся г-н Лекок, – у меня с утра маковой росинки во рту не было.
И тут папаша Планта предпринял решительный шаг.
– Господин Лекок, нынче вечером вы возвращаетесь в Париж? – неожиданно осведомился он.
– Нет, сударь, я еще утром решил здесь заночевать. У меня с собой саквояж; перед тем как идти в замок, я занес его на небольшой постоялый двор у дороги – там на фасаде намалеван гренадер. Думаю, там я и поужинаю, и заночую.
– В «Верном гренадере» вы намучитесь, – заметил старый судья, – с вашей стороны разумнее было бы отужинать у меня.
– Право, вы слишком добры, господин судья…
– К тому же нам есть о чем поговорить, а разговоры могут затянуться, поэтому я готов предоставить вам спальню; ваш саквояж мы заберем по дороге.
Г-н Лекок поклонился и сложил губы бантиком – дескать, польщен и благодарен за приглашение.
– Вас, доктор, я тоже похищаю, – продолжал папаша Планта, – хотите вы того или не хотите. Нет-нет, не отказывайтесь! Если вам так уж необходимо вернуться сегодня вечером в Корбейль, мы проводим вас после ужина.
Оставалось наложить печати. С этим справились быстро. Сургучом с оттиснутой на нем гербовой печатью мирового суда прилепили узкие полоски пергамента на все двери второго этажа, на дверь в ту комнату, где был найден топор, а также на дверцу шкафа, в который сложили вещественные доказательства, собранные следствием и тщательно описанные в протоколе.
IX
Несмотря на вполне понятную спешку, папаша Планта и приглашенные им гости ушли из замка «Тенистый дол» только в десятом часу. Пошли они не по той дороге, что утром, а по крутой тропинке, которая, огибая поместье г-жи де Ланаколь, ведет по диагонали к железнодорожному мосту. Так им было ближе до постоялого двора, где Лекок оставил свой скромный багаж.
По дороге старый судья, чьи мысли еще были заняты следствием, вдруг забеспокоился о своем друге г-не Куртуа.
– Что за несчастье с ним приключилось? – обратился он к доктору Жандрону. – По вине этого зловредного остолопа, его слуги, мы ровным счетом ничего не узнали. А ведь за господином Куртуа послали сразу же после того, как было получено письмо от его старшей дочери, мадемуазель Лоранс!
Наконец добрались до «Верного гренадера». В дверях, привалившись спиной к косяку, стоял в картинной позе здоровенный краснощекий детина богатырского сложения; он курил длинную глиняную трубку и разговаривал с путевым рабочим с железной дороги, который нарочно пришел из Эври, чтобы узнать новости. Этот детина был хозяином постоялого двора. Едва завидев папашу Планта, он закричал:
– Ну что вы скажете, господин мировой судья? Какое несчастье! Входите, входите, в зале сидят несколько человек, которые видели убийц. Каков мерзавец этот Подшофе! А Гепен! Эх, с какой радостью я съезжу в Корбейль в тот день, когда для них возведут эшафот!
– Будьте хоть немного милосерднее, мэтр Ланфан. Не слишком ли быстро вы позабыли, что как-никак Гепен и Подшофе были вашими завсегдатаями?
Эти слова несколько смутили мэтра Ланфана, но бесстыдство кабатчика тут же взяло верх.
– Хороши завсегдатаи! – возразил он. – Негодяй Гепен задолжал мне тридцать восемь франков, и я их уже никогда не увижу.
– Кто знает! – с иронией заметил мировой судья. – К тому же нынче вечером вы заработаете больше: у вас будет народу, как в праздники.
Во время этого короткого разговора Лекок зашел на постоялый двор за своим саквояжем. Теперь, когда всем стало известно, кто он такой, встретили его далеко не так любезно, как утром, когда приняли за удалившегося от дел галантерейщика.
Г-жа Ланфан, одна из тех хозяек, которым не нужна помощь мужа, чтобы вытолкать за дверь пьянчугу, просадившего все деньги, едва удостоила его ответом. На вопрос Лекока, сколько он должен, она презрительно махнула рукой и процедила: «Ничего».
Как только он с саквояжем в руках вышел с постоялого двора, папаша Планта сказал:
– Пойдемте быстрей: мне бы еще хотелось по пути заглянуть к нашему бедному мэру и узнать, что случилось.
Трое мужчин ускорили шаг. Старый судья, охваченный дурными предчувствиями, рассуждал на ходу, силясь унять свое волнение:
– Если бы в семействе Куртуа в самом деле стряслась серьезная беда, меня бы уже известили. Может быть, Лоранс написала, что больна или попросту немного прихворнула. Госпожа Куртуа – прекраснейшая женщина, но иногда теряет голову из-за пустяков: наверно, она пожелала немедленно послать мужа за дочерью. Вот увидите, все окажется ложной тревогой.
Но нет, дело было более чем серьезно.
Перед оградой, окружавшей дом мэра, толпилось полтора десятка деревенских кумушек. Посреди толпы разглагольствовал, размахивая руками, Батист, слуга, который всегда делает, что хочет. Однако при появлении грозного судьи женщины разлетелись, как стая потревоженных чаек. Они узнали его издали, как только на него упал свет фонаря.