Преступления Сталина
Шрифт:
Я получил ваше письмо, -- говорил он, -- и нахожу, что
в нем есть много верного. Я вас прошу только об одном: не да
вайте вашего письма печати, не отвечайте вообще на сегод
няшнее правительственное сообщение. У нас будет вечером
совет министров, и, я надеюсь, мы примем решение ...
Разумеется, -- ответил я, -- я подожду окончательного
решения
На следующий день я был арестован, моих секретарей обыскали, причем первым делом у них отобрали пять копий письма, в котором я напоминал министру юстиции об его участии в политическом интервью со мною. Господин министр черезвычайно
Советское правительство, как вы знаете, не осмелилось поднимать вопрос о моей выдаче ни накануне процесса, ни после него. Могло ли быть иначе? Требование выдачи пришлось бы обосновать перед норвежским судом, другими словами, выставлять себя самих на международный позор. Мне не оставалось ничего другого, как привлечь к суду норвежских "коммунистов" и фашистов, которые повторяли московскую клевету.
Еще в день интернирования министр юстиции сказал мне:
– - Разумеется, вы будете иметь возможность защищаться
от выдвинутых против вас обвинений.
Но дела министра юстиции резко расходятся с его словами. Своими исключительными законами против меня норвежское правительство заявило всем наемным клеветникам: "Вы можете отныне беспрепятственно и безнаказанно клеветать на Троцкого во всех пяти частях света: мы держим его связанным и не позволим ему защищаться!"
Господа судьи и присяжные заседатели! Вы вызвали меня %сюда в качестве свидетеля по делу о налете на мою квартиру.
Правительство любезно доставило меня сюда под солидным полицейским конвоем. Между тем по делу о похищении моих архивов в Париже то же правительство конфисковало мои показания, предназначенные для французского судебного следователя. Почему такая разница? Не потому ли, что в одном" случае дело идет о норвежских фашистах, которых правительство считает своими врагами, а во втором случае -- о гангстерах ГПУ, которых правительство причисляет ныне к числу своих друзей?..
Я обвиняю норвежское правительство в попрании элементарных основ права. Процесс шестнадцати открывает целую серию подобных процессов, где ставкой являются личная честь и судьба не только меня и членов моей семьи, но и сотен других людей. Как же можно запрещать мне, главному обвиняемому и одному из наиболее осведомленных свидетелей, изложить то, что я знаю? Ведь это значит злонамеренно мешать выявлению истины! Кто посредством угроз или насилия препятствует свидетелю рассказать правду, тот совершает тягчайшее преступление, которое -- я уверен в этом -- сурово карается по норвежским законам... Весьма возможно, что в результате моих показаний в этом зале министр юстиции прибегнет к новым мерам репрессий против меня: ресурсы произвола неог-раничены. Но я обещал вам говорить правду, и притом всю правду. Я выполнил обещание!
Председатель спрашивает, нет ли у сторон еще вопросов к. свидетелю. Вопросов больше нет.
Председатель (к свидетелю): Согласны ли вы подтвердить, все, что вы показали, присягой?
– - Я не могу принести религиозной присяги, так как не принадлежу никакой религии; но я хорошо понимаю значение всего того, что я показал перед вами и готов принести гражданскую присягу, то есть взять на себя юридическую ответственность за" каждое сказанное здесь слово. Все встают. Свидетель с поднятой рукой повторяет слова присяги, после чего в сопровождении полицейских покидает зал суда и отбывает в Sundby,. место интернирования.
ЧЕРЕЗ ОКЕАН63 Отъезд из Норвегии
28 ноября 1936 года. Настоящие строки пишутся на борту норвежского нефтеналивного судна "Руфь", направляющегося из Осло в один из мексиканских портов, пока еще не известно какой. Вчера мы прошли мимо Азорских островов. Первые дни море было тревожно, писать было трудно. Я с жадностью чи
тал книги о Мексике. Наша планета так мала, а мы так плохо ее знаем! После того как, выйдя из проливов, "Руфь" повернула на юго-запад, океан становился все спокойнее, и я смог заняться приведением в порядок заметок о пребывании в Норвегии и своих показаний перед судом.
Так прошли первые восемь дней -- в напряженной работе и в гаданиях о таинственной Мексике. Впереди еще не менее двенадцати суток пути. Нас сопровождает норвежский офицер Ионас Ли, находившийся одно время в Саарской области, в распоряжении Лиги Наций.
За столом мы сидим вчетвером: капитан, полицейский и мы с женой. Других пассажиров нет. Море для этого времени года исключительно благоприятно.
Позади четыре месяца плена. Впереди -- океан и неизвестность. На борту судна мы все еще остаемся, однако, под "защитой" норвежского флага, то есть на положении заключенных. Мы не имеем права пользоваться радиотелеграфом. Наши револьверы остаются у полицейского офицера, нашего соседа по табльдоту. Условия высадки в Мексике вырабатываются по радио помимо нас. Социалистическое правительство не любит %шутить, когда дело идет о принципах ... интернирования!
На происшедших незадолго до нашего отъезда выборах рабочая партия получила значительный прирост голосов. Конрад Кнудсен, против которого сплотились все буржуазные партии ·как против моего "сообщника" и которого собственная партия почти не защищала от нападений, оказался выбран внушительным большинством. В этом был косвенный вотум доверия мне ... Получив поддержку населения, которое голосовало против реакционных атак на право убежища, правительство, как полагается, решило окончательно растоптать это право в угоду реакции. Механика парламентаризма сплошь построена "а таких qui pro quo между избирателями!
Норвежцы справедливо гордятся Ибсеном как своим национальным поэтом. Тридцать пять лет тому назад Ибсен был моей литературной любовью. Ему я посвятил одну из первых моих статей. В демократической тюрьме, на родине поэта, я снова перечитывал его драмы. Многое кажется ныне наивным и старомодным. Но многие ли довоенные поэты выдержали полностью испытание временем? Вся история до 1914 года представляется сегодня простоватой и провинциальной. В общем же Ибсен показался мне свежим и в своей северной свежести притягательным.
С особенным удовольствием прочитал я "Врага народа". Ненависть Ибсена к протестантскому ханжеству, захолустной тупости и черствому лицемерию стала мне понятнее и ближе после знакомства с первым социалистическим правительством на родине поэта.
Ибсена можно разно толковать!
– - защищался министр
юстиции, нанесший мне неожиданный визит в Sundby.
Как ни толковать его, он будет против вас. Вспомните
бюргермейстера Штокмана ...
Вы думаете, что это я? . .