Преступления страсти. Алчность
Шрифт:
— Пусть вы богаче меня, но я — император, мне надо повиноваться! Я здесь хозяин!
И, топнув на побледневшего Меншикова, как на крепостного, Петр резко повернулся и замаршировал прочь, такой длинноногий и длиннорукий, что всякое движение его казалось разболтанным и неуклюжим. Вдобавок он был так зол, что пинал то там, то сям мебель.
— Государь! — прохрипел Меншиков, беспомощно простирая вслед ему руки. — Ваше величество! Не изволите ли отправиться прогуляться в сад с невестою? Вы давеча выражали такое пожелание — ее императорское высочество ждет.
Видно было, что от растерянности светлейший решил вернуть себе власть над Петром простейшим напоминанием о его обязательствах — но не тут-то было. Не родился еще на свет мальчик, которому напоминание о несделанных уроках доставило бы удовольствие, тем более ежели тот мальчик — государь. Вдобавок при словах «ее императорское высочество» Елисавет громко фыркнула, а Наталья, возмущенно передернув пухлыми плечами, выскочила за дверь.
Петр холодно оборотился к будущему тестю и бесцеремонно бросил:
— Сперва хотел гулять, а теперь раздумал. И вообще, к чему лишние любезности? Довольно ей моей клятвы. К тому же всем хорошо известно, что я не собираюсь жениться раньше двадцатипятилетнего возраста. Такое у меня намерение!
Елисавет послала государю восхищенную улыбку, и тот гордо произнес — как бы только ей, но с явным намерением, чтобы услышал и Меншиков:
— Не терпеть же, когда он несет вздор да еще и дерзость норовит! Смотрите, как я его поставлю в струнку!
Царь и его компания удалились, но по коридору долго раздавались перекаты веселого молодого хохота.
У Меншикова был вид человека, которого крепко ударили по голове, и он уже готов упасть, но в последнем изумлении озирается, не соображая, кто и с какой стороны его стукнул.
Это были первые признаки разрушения того, что прежде казалось незыблемым вовеки. Любой другой человек внял бы им и призадумался над случившимся. Но Александр Данилович просто не был способен понять свою ошибку и изменить свое поведение.
Говорят так: кого боги хотят погубить, того они лишают разума. В самом деле, они в одночасье лишили Меншикова его расчетливости, предусмотрительности, его умения на три хода вперед предугадать действия противника… Главное, они лишили его возможности увидеть в Петре именно озлобившегося противника, а не послушного раба. Меншиков, стряхнув ошеломление, вел себя с прежним деспотизмом. Он открыто восстал против склонности Петра к Елисавет — склонности, которую глазастые иноземные дипломаты уже именовали в своих донесениях страстью.
Вскоре после вышеописанной сцены с десятью тысячами Петр попросил у Меншикова пятьсот червонцев. Тот спросил, на что нужны деньги. Петр отмолчался было, потом буркнул нехотя:
— Мне они нужны!
Меншиков с фальшивой улыбкой вручил ему червонцы, но догадался, для чего просит Петр. Для подарка рыжей Елисаветке, конечно! И Меншиков постеснялся отнять у царевны деньги, снова вернуть их, так сказать, в казну (или в карман, что было для него, как уже сказано, равнозначно). Это вызвало новый взрыв ярости. Незыблемое недавно сооружение накренилось куда сильнее, чем Пизанская башня!
На самом деле Меншиков даже не подозревал, насколько навредила ему болезнь. Если государство неделями существовало без него, то, может быть, сможет существовать и месяцами, и годами? Так думали прежде всего Долгорукие, весьма ободренные той искренней привязанностью, которую выказывал Петр к Ивану. Мысль о том начала распространяться среди придворных и прежде всего — внедряться в голову царя.
Величественное здание над названием «Александр Данилович Меншиков» кренилось все сильнее и неудержимей, и вот…
К осени 1727 года Меншиков окончил постройку часовни в своем ораниенбаумском поместье. Освящение должно было стать великолепным праздником, на котором он хотел помириться со своим воспитанником. Петр обещал быть непременно, однако Меншиков дал промашку: отказался пригласить Елисавет. Ну кому охота видеть, как жених твоей дочери открыто волочится за другой!
Лишь только Елисавет сообщила Петру, что приглашения ей не прислали, он немедля послал сказать Меншикову, что не придет на праздник, и уехал в Петергоф.
Освящение прошло великолепно: был весь двор, вся знать, сам Феофан Прокопович совершал богослужение… Но, чуть выйдя из-за стола, объевшиеся и опившиеся гости поспешили в Петергоф, поближе к царю. Причем многие наперебой докладывали ему одно и то же: Меншиков на богослужении некоторое время занимал место, на котором стоял бы государь, окажись он там.
Петр насупился так, что все поняли: запахло грозой.
По совету расположенного к нему статс-секретаря Волкова Меншиков все же подавил гордыню и приехал в Петергоф. Там вовсю отмечали именины Елисавет. Это было сильной пощечиной Александру Даниловичу, тем паче что он, не в силах преодолеть самолюбия, явился в Петергоф слишком поздно и Петра не видел. Проведя ночь в своих апартаментах, Меншиков попытался наутро увидеться с царем, но тот велел сказать, что уезжает на охоту. Меншиков пошел к Наталье Алексеевне, однако та при приближении «батюшки» опять выскочила в окно, как уже делала не раз. Он ринулся к Елисавет (одно это показывает, что он начал осознавать опасность происходящего)…
Царевна приняла «Левиафана», но держалась очень независимо. Он никого не стал упрекать — понял, что уже нельзя! — просто пожаловался на неблагодарность и сказал, что готов бросить все и податься в гетманы Украины, если не нужен России. Раньше такая угроза — бросить все! — у всех вызывала дрожь в коленях, теперь же Елисавет и бровью не повела и даже смотрела с выражением некоего ожидания в глазах: мол, давай, бросай скорей!
Разъяренный Меншиков вышел от нее и наткнулся на Остермана. Вот был хороший повод сорвать раздражение и страх, наконец-то почувствовать себя снова тем, кем он был всегда!
Меншиков начал кричать: государь, мол, ведет себя неразумно, не приехал на освящение часовни, а это грех… Остерман, его воспитатель, отбивает у него почтение к православной вере, а ведь за такие дела можно и колесованным быть…
— Колесование — за другие преступления, — ничуть не испугавшись, негромко и спокойно возразил Остерман.
— За какие еще? — крикнул Меншиков.
— За подделку монеты, — прозвучал такой же тихий и спокойный, но весьма уверенный и весьма пугающий ответ.