Преступная история США. Статуя кровавой свободы
Шрифт:
Кто заплатит за удачу?
А не хотелось. В связи с чем «владельцы независимости» (благо в ассамблеях заседали именно они, а своя рука владыка), договорившись с правительством, начали «равнять возможности». Как грибы после дождя появились новые «признаки состояния», порой причудливее некуда, типа «количества и размера застекленных окон» (отчего позже налог так и назвали «оконным») или «количества простыней и вышитых подушек». Иными словами, «делиться по-честному» предлагалось уже даже не откровенной бедноте, с которой взять было нечего, а тому слою, который нынче принято называть «средним классом». То есть тем самым кое-как сводящим концы с концами массам, которые мало того, что вытянули на себе все тяготы войны за независимость, но и более того, желая порядка и стабильности, помогли «владельцам независимости» прижать к ногтю и парней Шейса, и пограничных «самогонщиков». А это было чревато.
Дело в том, что хозяева жизни все-таки
Короче говоря, без юридической подготовки чинить беспредел было опасно. Ассамблеи нажали на Конгресс, и весной 1798 года были приняты четыре закона. Сперва «О натурализации» (срок ожидания гражданства подняли с 5 до 14 лет) и «Об иностранцах» (все неграждане были объявлены «подозрительными» и могли быть арестованы, посажены в тюрьму или депортированы во внесудебном порядке). А чуть позже «Об агентах врага» и «О подстрекательстве», согласно которым любые «ложные, скандальные или вредоносные» речи, а также «любое сомнение в действиях правительства США, выраженное устно или письменно, публично или приватно», карались огромным штрафом или тюрьмой. Уровень «ложности, враждебности и вредоносности», естественно, определяли правительственные агенты.
Стояли звери около двери
Вот теперь, заручившись поддержкой Ее Величества Фемиды, можно было собирать камни, – т. н. «домашний налог» стал реальностью, и началось. От дома к дому пошли «оценочные комиссии», считающие все, вплоть до мисок, пар обуви и даже дворовых собак, тоже определенных инструкциями как «признаки состояния». Чему народ не обрадовался до такой степени, что очень скоро новелла получила прозвище «кипятковый налог» – в честь приличных мэмс, встречавших оценщиков горячей водой, а то и чем-то, куда более вонючим. Причем везде. Но особенно роптали и хмурились т. н. «немецкие графства» Пенсильвании – четыре округа, где кучно обитали выходцы из Голландии и Северной Германии. Простые небогатые работяги, плохо говорившие, – если вообще говорившие, – по-английски, они жили замкнуто, по «божьим заповедям», честно платили налоги, честно воевали с англичанами за независимость, и новые законы шокировали их беспредельно. Им не нравилось, что теперь, – автоматом, как иммигранты в первом поколении, – они попадают в категорию «подозрительных», но на эту высокую политику они бы еще могли бы закрыть глаза, а вот чрезвычайные поборы их чрезвычайно раздражали. Тем более что «оценочные комиссии» в их округах формировались из «достойных граждан, говоривших по-английски», при том, что очень многие из «достойных граждан» были известны как бывшие «тори», то есть лоялисты, в годы войны пассивно поддерживавшие Англию. А поскольку мужики были суровые, без сантиментов, недовольство могло бы вылиться во что угодно, если бы не появился толковый и уважаемый лидер.
Говоря о Джоне Фрисе, следует, прежде всего, отметить, что сам он немцем вроде бы не был (информации мало), но замкнутые херры, чужаков не жалующие, его очень уважали, – а это само по себе говорит о многом. Да и прочие детали биографии соответствуют. Дядя уже в изрядных летах, под полтинник, что тогда полагали почти старостью, в прошлом бочар, но к описываемому времени разъезжий аукционщик с достойной репутацией. Плюс (это вызывало особые симпатии) выучившийся бойко говорить по-немецки и по-голландски. К тому же отличился в Войне за независимость, командуя ротой пенсильванских добровольцев, а позже браво участвовал в подавлении «виски-бунта», но не потому что не сочувствовал им (как раз сочувствовал), а потому что искренне считал всякие вооруженные акции против правительства вредными. Короче говоря, как позже объяснял сам Фрис, в заваривавшуюся кашу он полез для того, чтобы не дать людям наделать глупостей, а как-то организовать протест против инициативы властей, которую сам полагал «пагубной, вредной и беззаконной».
Это наш зуб!
Нетрудно понять, что достойный, уважаемый человек, к тому же англоязычный и более-менее разбиравшийся в законах, в тавернах, где собирались малограмотные диссиденты, очень скоро стал признанным вожаком, после чего начал по максимуму переводить протест в сколько-то конструктивное русло, организуя встречи с оценщиками и выдвижение требований в рамках закона, лишь в крайнем случае аккуратно намекая на возможные последствия. Власти, однако, сдержанность не оценили, выписав ордер на арест «зачинщика», после чего Джон перешел на нелегальное положение, а страсти опять накалились, вплоть до того, что в округах к концу февраля появились небольшие отряды вооруженных мужчин в форме Континентальной армии, под угрозой оружия выгонявшие оценщиков из городков.
И страсти накалялись. 6 марта довольно большая толпа, зарядившись доброй дозой эля и бабахнув куража ради из пушки, под посвист флейт развернула знамена и двинулась в городок Квакертаун, захватила таверны, где квартировали эксперты, и устроила им взбучку. В общем, не сильную, – только одного, самого наглого, стукнули прикладом по спине, да еще пару раз пальнули в воздух, но перепугались «представители правительства» изрядно. А 18 и 25 марта на встречах «делегатов», обсудивших, что следует делать в сложившейся ситуации, требования «немецких графств» были оформлены и в письменном виде, и выглядели эти требования предельно скромно: всего-то убрать из комиссий тех оценщиков, которым население не доверяет, поменяв их на достойных доверия. Естественно, составил сей документ Фрис, сам его, однако, не подписавший, поскольку, полагая такую сдержанность необходимой, лично «оконный налог» категорически не признавал.
Правительство, однако, надменно молчало, петицию никто не то что обсуждать, но даже и принимать не собирался, электорат в ответ закипал все больше, и к началу апреля стало ясно, что ни собрать налог, ни хотя бы провести оценку имущества в «немецких графствах» не получится. Более того, у оценщиков начались серьезные проблемы и в других графствах Пенсильвании, причем там, поскольку «орднунга» не было, «людей правительства» просто били, заставляя подать в отставку. И многие подавали. А кто поупорнее, писали в Филадельфию, требуя принять меры, – однако отряды судебных приставов, приезжавшие брать под арест активистов и восстанавливать порядок, сталкивались с десятикратно превышавшими их числом вооруженными толпами, не дававшими своих в обиду или вызволявшими арестованных из СИЗО. В городке Вифлееме дело вообще дошло до потасовки, и только вмешательство спешно примчавшегося Фриса спасло гостей из Филадельфии от расправы. После чего, 5 апреля, – по приказу лично президента Адамса, – в «мятежных» округах был объявлен режим АТО, и за дело взялась армия, быстро рассеявшая толпы протестующих. Оценщики наконец получили возможность оценивать, а самые засветившиеся активисты и лидеры, включая, разумеется, и Фриса, оказались за решеткой.
Самый справедливый суд в мире
Со следствием не мешкали. Уже 11 апреля 1799 года начался суд, и вступительная речь председателя – Джеймса Иределла, одного из лучших юристов США, – изумила всех. Многословно и цветисто восхвалив «настоящую свободу», царящую в Штатах, златоуст сперва растер в порошок Францию, где «идеалы свободы грубо искажены», затем призвал присяжных к «бдительности, бдительности и еще раз бдительности» и, подчеркнув, что любой иностранец «является источником угрозы, если не доказал обратного», подвел черту: Конгресс в такое время не обязан считаться с законами – вернее, вправе принимать любые законы, – а его действия могут быть поставлены под сомнение только врагами, с которыми следует расправляться жесточайшим образом, иначе «законная власть рухнет». После чего стало ясно: арестованным шьют не участие в массовых беспорядках, что, в принципе, имело место, и даже не «по предварительному сговору», чему тоже имелись доказательства, но конкретную «политику» по статье «шпионаж и государственная измена», а это уже подразумевало длинные сроки и виселицу для «зачинщиков». То есть сценарий процесса, включая будущий приговор, то есть указание расправиться с буйными плебеями в пример всем прочим, чтобы никому впредь неповадно было, был написан заранее, в самых верхах.
В сущности, обвинению предстояло натянуть сову на глобус, ибо никаких доказательств чего-то большего, нежели «массовые беспорядки», не было. Кроме разве что «французских» (трехцветных) кокард, украшавших шляпы некоторых протестантов, все было чище чистого. Например, «крамольный» протокол февральского совещания куда-то делся (его нашли только лет двадцать спустя), да и трупов или хотя бы покалеченных в ходе «мятежа» не случилось (сами же оценщики под присягой подтвердили, кто крику было много, но рукоприкладства практически не случалось). Что же касается лично Фриса, то в ходе перекрестного допроса выяснилось, что именно он убеждал толпу успокоиться, не брать в руки оружия, и более того, помогал оценщикам убраться подобру-поздорову. Исходя из чего, защита и настаивала на том, что диссиденты всего лишь стремились заявить о своем недовольстве законом и добиться назначения других оценщиков, которым они доверяли, а большинство осложнений случилось просто из-за незнания подзащитными английского, а оценщиками – немецкого.