Претендент на престол
Шрифт:
– Вот именно, что дурак, - соглашался прокурор.– Никогда не жалей о том, что сделал. Это будет умно.
– Да я бы и не жалел, - вздохнул Голубев, - так ведь накажут.
– Накажут, - подтвердил прокурор.– Без этого у нас никак. Непременно даже накажут. А как же без этого. Только ты вот думаешь, что тебя накажут за то, что ты хлеб мокрый убирать отказался или баранами кого-то назвал. Нет, брат, вовсе не за это. Просто ты достиг того положения, при котором рано или поздно все равно окажешься виноват. В чем? Вина найдется. Война, засуха, падеж скота и прочее обострение противоречий, начнут искать виноватого, ты
– Сила?– удивился председатель.
– Сила!– подтвердил прокурор.– Что нам больше всего мешает жить по-людски? Надежда. Она, сволочь, мешает нам жить. Надеясь избежать наказания, мы вертимся, мы подличаем, стараемся вцепиться в глотку другому, изображаем из себя верных псов. И хоть бы получали от этого удовольствие. Так нет же. Мы ж все-таки люди, а не псы, и мы страдаем, спиваемся, сходим с ума, мы помираем от страха, что кого-то еще недогрызли и что нас за это накажут. А потом тебя все равно волокут на расправу и ты вопишь - за что? Я же был верным псом! А вот не будь. Будь человеком. Человеком, я тебе говорю, а не псом. Надежду оставь, она все равно обманет, и живи как хочешь. Хочешь сделать доброе дело, сделай. Хочешь врезать кому-то в рыло, врежь. Хочешь сказать какое-то слово, не отказывай себе - скажи. Потешь себя. Да, завтра тебя накажут, так или иначе накажут, но сегодня ты будешь знать, что жил человеком.
Голубев слушал. Ему нравилось то, что говорил Евпрак-сеин. Он и сам подходил к этой мысли, хотя она ему порой казалась безумной из-за своей очевидности. Большинство знакомых ему людей думали иначе, это его смущало, сейчас он был рад, что встретил единомышленника.
Выпили, погрызли огурец и покурили.
– Ты посмотри, Иван, - клонился к Голубеву Евпрак-сеин, - до чего мы дошли. Совсем уже одурели от страха. Возьми хоть меня. Начальства боюсь, подчиненных боюсь, а совести своей не боюсь. Как же, мы же материалисты, а совесть это что? Ее не пощупаешь, значит, ее нет. А что же меня тогда такое грызет? А? Мне говорят: никакой совести нет, ее выдумали буржуазные идеалисты, мир материален, а вот тебе и материя: кабинет, кресло, кнопки, телефоны, вот тебе квартира, вот тебе паек, жри его, будешь жирным, жир это тоже материя, а совесть это ничто. А какая ж сука тогда меня грызет, а, Иван?
– Выпьем, - сказал Иван.
Выпили и снова огурец пожевали. И опять склонился прокурор к председателю.
– Приходит ко мне баба хлопотать за своего мужика. Ну ладно, не могу я ей делом помочь, но могу хотя бы посочувствовать. А я нет, я смотрю на нее крокодилом. А ведь я, Иван, когда-то был добрый мальчик.– Прокурор всхлипнул и размазал по щеке сопли.– Я любил природу, животных. Бывало, несу домой кусок хлеба по карточкам, а за мной плетется собака. Голодная, облезлая, а глаза у нее, Иван, как у той бабы. Я злюсь на нее, топаю ногами, я сам голодный, но я знаю: меня-то кто-нибудь пожалеет, а ее не пожалеет никто. И я отщипну от этого куска и ей...
Прокурор махнул рукой, затряс головой и забился в рыданиях. Голубев растерялся, схватил прокурора за плечи.
– Паша, - сказал он, - да ты что? Да брось ты. Если уж все равно нас, как ты говоришь, так или иначе накажут, так и в самом деле, чего ж нам бояться? Ну, убыот в крайнем случае, так от смерти ж не убережешься. Убить нас они могут, но они не могут нас сделать бессмертными, вот в чем их слабость.
– Да-да, - кивал прокурор, - в этом их слабость. Время близилось к закрытию чайной. Старуха уборщица вытирала опустевшие столики и ставила на них кверху ножками стулья. Анюта выталкивала одного из посетителей, тот вырывался, размахивал руками и с выражением читал несуразицу
Заводской дыхтяг
воздуха береги
Пых-дых, пыхтят мои фабрики.
...Голубев и Евпраксеин вышли из чайной последними. Давно уже все вокруг опустело, а они все еще топтались посреди дороги под фонарем, никак не могли распрощаться.
– Иван!– кричал прокурор, хватая председателя за грудки.– Ничего не бойся! Я завтра сам приду на бюро. Когда тебя будут долбать и спросят: кто за, кто против, я встану и скажу: "Я против! Не знаю, как вы, а вот лично я, прокурор Евпраксеин, я лично, именем федерати внос ы-стической, против. Вы - скажу, - можете убить Ивана, можете убить меня, именем федеративносыетической, но зато мы погибнем как люди, а вы, - он отпустил председателя и вытянул вперед длинный палец, - жили червями и червями подохнете".
Долго еще они прощались, трясли руки, хлопали друг друга по спинам, расходились и вновь сходились. Наконец председателю удалось оторваться, он кое-как перевалился в двуколку, а прокурор шел рядом, держась за двуколку рукой, и уговаривал Голубева ничего не бояться. Потом он все же отстал и, выкрикивая что-то ободряющее, исчез в темноте.
Выехав из Долгова, председатель отпустил вожжи, засунул руки в рукава и съежился, привалясь к спинке сидения Лошадь сама знала дорогу. Предвкушая отдых в теплой конюшне и охапку свежего сена, она бежала легко и шибко.
Двуколку мягко потряхивало, и Голубеву было хорошо и уютно. С удовольствием вспоминая свой разговор с прокурором, он думал: "Да, Пашка прав, ничего не надо бояться".
И о том же самом думал он, когда, сдав лошадь, шел домой от конюшни, и потом, когда подтянув к подбородку колени, погружался в сон под теплым ватным одеялом.
26
Проснулся он в девятом часу и сразу же вспомнил, что на два назначено бюро, где будут разбирать его персональное дело, где в лучшем случае дадут ему строгача, а в худшем... Но он вспомнил вчерашний свой разговор с Евпраксеи-ным, и надуше сразу стало спокойно.
Сев в Пестели, он улыбнулся, потянулся, глянул в окно и увидел привязанную к забору верховую лошадь.
"Кто бы это мог быть?" - удивился председатель.
Тут за дверью раздался какой-то шум, дверь отворилась, и в проеме возникла жена.
– Иван, к тебе пришли, - сказала она.
Из-за спины ее выглядывал прокурор, лицо его было помято и бледно.
– Паша?– удивился Голубев.– Что-нибудь случилось?
Прокурор посмотрел на председателя, потом на его жену.
– Выйди, - сказал ей Голубев.
Она вышла и прикрыла за собой дверь.
– Вот что, Иван, - потоптавшись, нерешительно начал Евпраксеин. вчера... мы с тобой говорили... Так я был сильно пьян... В общем, пьяный я был, понял?
– И ты за семь версте утра прискакал, чтоб мне это сказать?
– Да, за этим. То есть нет... То есть я хочу сказать, что в пьяном виде иногда не то говорю. А вообще-то я так не думаю. Вообще-то я...
– Я все понял, Паша, - тихо сказал Голубев и сам покраснел, смутившись.