Превратности метода
Шрифт:
Погасив основной очаг сопротивления, Глава Нации вернулся в столицу возложив на Хофмана, получившего за свои военные заслуги чин Генерала, уже весьма несложную задачу: покарать ближние селения, оказавшие какую-либо помощь мятежникам. Доктор Луис Леонсио Мартинее сбежал в направлении северной границы по тропе вдоль какого-то сухого русла, терявшегося в безлюдных горах Ятитлана. Где-нибудь он провозгласит себя, главой Правительства в изгнании, лидером Подлинной национальной партии и т. д. и т. п. и постарается слепить ее рыхлое ядро из эмигрантов политиков, которое — это Президент хорошо знал — быстро распадется, подточенное червем соперничества, разногласий, размолвок, измен, взаимных обвинений и обид, распаляемых газетенками, выходящими тиражом не более трехсот экземпляров, и пасквильными листками, читаемыми не более чем полусотней читателей.
И Апостол из Нуэва Кордобы, поглощенный своими иллюзиями и теориями, кончит Дни, как и многие ему подобные, забытым в каком-нибудь boarding house [120] Лос-Анджелеса или в одном из карибских притонов, строча послания и памфлеты, которые не будут представлять никакого интереса для тех, кто прекрасно знает, что в политике имеет цену только успех…
В честь возвращения Главы Нации в правительственные апартаменты на улицах были вывешены флаги; воздвигнуты Триумфальные арки, пылали фейерверки и всюду гремел марш Sambre et Meurse [121] , который он так любил. Но на первой же своей пресс-конференции Президент, мрачноватый и словно подавленный, дал
120
Меблированные комнаты (англ.).
121
Самбр и Мёз (фр.).
И тут же был проведен плебисцит, в то время как Глава Нации занимался своими текущими делами с благородной и безмятежной отрешенностью, чтобы не оказать с достоинством, глубоко, но тайно страдающего человека, который уже не верит ни во что и ни в кого, — раненный в самое сердце черной неблагодарностью тех, ради кого он трудился и дни и ночи. Вот она, тщета власти! Классическая драма Короны и Пурпурной мантии! Горькая участь Первого из первых!
Поскольку сорок процентов населения; не умело ни читать, ни писать, были изготовлены бюллетени двух цветов, дабы упростить процедуру выборов: белый для тех, кто «за», черный для тех, кто «против». А неизвестные голоса; еле слышные и злокозненные, стали распускать втихомолку слухи в городах и селениях, в горах и на равнинах, с севера на юг; и с Востока на запад, что результат голосования, самого тайного, все равно будет известен сельским или городским властям. И для того уже изобретены особые приборы. Например, фотокамеры в занавесках кабин, автоматически снимающие всякий раз, как только гражданин протягивает руку к урне. Там, где нет таких аппаратов, есть люди за теми же занавесками. Также будет произведена — это уж Обязательно — проверка отпечатков пальцев на бюллетенях. Не следует забывать и про то, что в маленьких деревнях каждый знает политические взгляды соседа, и там с максимальной долей вероятности можно будет установить, кто подал эти самые двадцать голосов «против». Страх до дрожи в коленях все сильнее овладевал государственными служащими, а их было немало. С другой стороны, таинственные голоса — уже несколько громче — вещали в тавернах, пульпериях и публичных домах о том, что крупные компании: металлургические, банановые, текстильные и другие уволят всех, кто выступит против продления срока полномочий Главы Нации. Неблагонадежные крестьяне на собственной шкуре узнают, что такое мачете сельских жандармов. Преподаватели будут выброшены из своих аудиторий. Самой суровой проверке подвергнутся финансовые декларации о доходах некоторых коммерсантов, которые — ты мне, я тебе — всегда находят способ обмануть Налоговое ведомство. Одновременно напоминалось, что любой иностранец, недавно получивший местный вид на жительство, может быть лишен гражданства и выдворен туда, откуда явился, если попадет в категорию подозрительных лиц, анархистов или подстрекателей… Посему плебисцит увенчался поразительным единогласием и единодушием, таким единогласием и единодушием, что Глава Нации счел необходимым допустить наличие 4781 черного бюллетеня (число было тут же представлено Доктором Перальтой), чтобы продемонстрировать полнейшую объективность счётных комиссий…
И снова — речи, торжественные процессии, пиротехнические чудотворства и бенгальские огни. Но Президент устал. Кроме того, с каждым днем все больше начинала беспокоить правая рука — она то странно немела и тяжелела, то подрагивала, то отдавала болью в плечо, и не помогали ни массажи, ни лекарства, ни даже домашние микстуры, приготовлявшиеся Мажордомшей Эльмирой, которая, будучи дочерью колдуна, отлично разбиралась во всяких кореньях и травах: их отвары, как правило, более эффективны, чем некоторые запатентованные фармацевтические пойла, рекламируемые прессой в сопровождении прелестных сказок о чудесном исцелении и полном выздоровлении. Американский врач, специально прибывший из Бостона, поставил диагноз: артрит — или аналогичный недуг, но только с новым названием, похожим на те, что появляются на первых страницах прогорающих журналов и сеют еще большую панику среди больных, вселяя ужас в их души, — и заявил, что здесь, в стране, нет таких новейших физиотерапевтических аппаратов, которые могут излечить болезнь. Правительство в полном составе обратилось к Главе Нации с убедительной просьбой не пренебрегать своим здоровьем, столь дорогим для родины, и отправиться в Соединенные Штаты на лечение. Во время его отсутствия Премьер-министр мог бы исполнять президентские обязанности совместно с Генералом Хофманом, ответственным за национальную оборону, и Председателем Сената… Одним словом, Глава Нации отчалил в США на борту роскошного парохода компании «Канард-лайн». Однако, прибыв в Нью-Йорк, он вдруг почувствовал какую-то необъяснимую робость, почти детский страх — вероятно, результат утомления и нервного расстройства, связанного с недавними событиями, — страх перед американскими врачами с их непонятным языком, неуважительным обращением, неприятной манерой по любому поводу хватать скальпель и кромсать пациента без особой на то надобности, с их пристрастием ко всяким жутким и рискованным экспериментам, столь отличным от мягких, деликатных и мудрых терапевтических методов французских или швейцарских докторов, которые — и он подумал о Дуаене, Ру, Венсане — были в Европе истинными светилами. Белым, стерильным, безликим кабинетам здешних американских врачей с красующимися в застекленных шкафах пинцетами, зондами, зазубренными ножницами и другой адской утварью Президент предпочел бы кабинеты, украшенные пейзажами Арпиньи, портретами Каролюс-Дюрана, — персидские ковры, старинная мебель, книги в переплетах восемнадцатого века, едва ощутимый запах йода или эфира, — кабинеты докторов с эспаньолками и в сюртуках с орденом Почетного Легиона, принимающих столь мило и любезно, на авеню Виктор Гюго или на бульваре Малерб, «Прекрасно, сказал Перальта, — но… Как вы думаете, разумно ли уезжать так далеко? А если там снова затеют резню, мой Президент?» — «Эх, дружок… Все возможно в наших странах. Но сейчас это маловероятно. И отсутствовать мы будем всего лишь несколько недель.
Здоровье для меня самое главное. Я не желаю быть одноруким. Если бы еще потерять руку при Лепанто [122] … А так — чего ради? Идиотство. К тому же без своей; правой руки я не могу положиться даже на того, кто меня искренне любит. Ибо, когда я на родине, где меня очень любит народ, я лишь тогда чувствую себя спокойным, уверенным, твердым на приемах и обедах, когда знаю, что эта штучка со мной». И, кивнув в сторону своего левого плеча, где под мышкой прятался браунинг, Глава Нации не упустил случая воздать должное чуткости Гашетки и красоте Рукоятки «этой штучки». Когда он говорил, в его голосе звучала такая нежность, с какой лишь влюбленный может говорить о достоинствах своей любимой: она и верна, и послушна, и надежна, и изящна в пропорциях, приятна в обращении, изысканна и красива вплоть до маленького роти… то бишь дула; разит наповал, хотя и такая крошка, а на рукоятке в качестве украшения выгравирован Национальный герб. Мажордомша Эльмира с поистине материнской любовью холила и каждодневно чистила это оружие, когда хозяин снимал его, чтобы принять ванну, и тотчас возвращала, перезаряженное и готовое к употреблению, когда вытирала своего господина широким мохнатым полотенцем, — из тех, что Офелия покупала для отца в Ла Мезон де Блан… Таким образом, отказавшись от электрических приборов, изобретений, новейших методов и столов пыток американских больниц, похожих, по его мнению, на огромные исправительные тюрьмы, Глава Нации вступил однажды утром на борт «Ла Франс», чтобы после стольких напастей и тревог вкусить прелести парижского лета, в том году такого жаркого и солнцеобильного, какого, по сообщениям газет, не наблюдалось с середины прошлого века.
122
Имеется в виду эпизод из жизни Сервантеса. 7 октября 1571 года в бою итало-испанского флота против турок у греческого города Лепанто Сервантес получил тяжелое ранение, в результате чего лишился левой руки.
Часть третья
Все истины могут быть правильно поняты, но не всеми, — по причине предубеждений.
VI
Путешественников встретил на Gare du Nord [123] Чоло Мендоса — желтые перчатки, гардения в петлице и, как всегда, летом или зимою, серые гамаши. Получив радиограмму с борта парохода, он срочно вернулся из Виши, где гармоничное сочетание ежедневных водных процедур с ежевечерними винными возлияниями и разумное чередование «виши» с виски «бурбон» омолодили его почти до неузнаваемости. Остальные служащие посольства проводили свои летние отпуска с детьми в Трувийе или Аркашоне. Офелия была в Зальцбурге на моцартовском фестивале, который открывался оперой «Cosi fan tutte» [124] .
123
Северный вокзал (фр.).
124
Так поступают все женщины (итал.).
Посол изобразил на своем лице крайнюю тревогу при виде Главы Нации с рукой на перевязи — безжизненная длань покоилась в повязанном вокруг шеи кашемировом шарфе. «Боли мучительны, но ничего особо опасного нет», — пояснил Перальта. Здешние доктора с их далеко ушедшей вперед медициной одолеют недуг. А кроме того, новая обстановка, вечное движение, всегдашнее веселье, французская цивилизация… Стоит тут только вдохнуть воздух — вот так: вдох, выдох, расправить грудь… — и уже чувствуешь себя лучше. Давно известно, что душевное состояние определяет физическое самочувствие, и боль лишь усиливается, если сосредоточить на ней свое внимание, ибо в конечном итоге все современные психологи, равно как и Эпикур когда-то, придерживаются мнения, что… И т. д., и т. п. «Однако трудно разговаривать на вокзале — шум поездов, свистки, суета носильщиков, — и ты, Чоло, иди-ка лучше вперед с багажом, а мы с Перальтой пойдем помедленнее: ноги затекли от долгого сидения…»
И Глава Нации в сопровождении своего секретаря зашел в знакомое бистро фламандского стиля, где можно выпить горького пива «хугаарде» или крепкого «ламбика», доведенного «до кипения» раскаленным гвоздем, опущенным в его пену. Вновь прибывшие бы: ли готовы подчиниться знакомому ритму беспечной жизни и направиться куда глаза глядят: от пивной «У Пантеона» к тюльпановым луковицам набережной Межисри, от книжного магазина оккультных наук и черной магии Шакорнака (гороскопы, наставления для начинающих, писания Станислава де Гойта…) к гимнастическому залу, где еще практиковался благородный вид боксирования в перчатках и ботинках с правом удара ногой по лицу; от небесно-голубого тента прилавков «Предметы культа Нотр Дам де Виктуар» к Рю Сент-Аполлин, 25 — «Под Зеркалами», где по утрам частенько «несла караул» одна «пышная блондинка, большая мастерица по части обхождения а-ля герцог д'Омаль, что можно сравнить с упражнениями в забавном комфортабельном манеже для лежащих всадников.
В барах на цинковых стойках и на полках за стойками все говорило на языках запаха и вкуса: сдобные булочки в маленьких плетенках, вздыбленные складками пирожные в, квадратных стеклянных вазах, похожие на раковины Компостелы; берсальерская эстетика бутылок «чинзано», этикетки «дюбоннэ», сверкающая керамика бутылей голландского джина, лестницы деревянных полок, запруженных бочонками виноградной водки; благоухание — нечто среднее между смолой, и апельсиновой коркой — «амера пикона».
«Здесь получше, чем в Пещере с Мумиями», — пробурчал Глава Нации. И, усевшись наконец в авто с открытым верхом., велел везти себя на Рю де Тильзит. «Париж всегда Париж», — глубокомысленно изрек его секретарь, когда вдали показались кони Марли [125] и неуклюже-великолепная громада Триумфальной арки…
125
Кони Марли — скульптурная мраморная группа работы Гийома Кусту (1677–1746). В 1795 году была перевезена из местечка Марли-ле-Руа (ок. Версаля) и установлена на площади Согласия в Париже.
Удобно устроившись, утонув в своем кожаном кресле, Глава Нации почувствовал органическую потребность восстановить былые связи с городом. Он позвонил по телефону на Кэ Конти, где бывали такие приятные музыкальные вечера, но мадам, не оказалось, дома. Позвонил скрипачу Морелю, но тот поздравил его с приездом поспешно и сухо, как человек, желающий скорее окончить разговор. Позвонил Луизе де Морнан, экономка которой, заставив его прождать у трубки сверх всякого приличия, изволила наконец сообщить, что прекрасная дама на время отлучилась из Парижа. Позвонил Бришо [126] , профессору Сорбонны. «Я почти слеп, — сказал тот, — но газеты мне читают». И повесил трубку. «Хамом был, хамом и остался», — подумал Глава Нации, несколько опешив от такого странного ответа и отыскивая следующий номер в своей книжечке. Он звонил, звонил, звонил; тому, другому. И чувствовал, что голоса — впрочем, за исключением его портного и парикмахера, — как: то странно изменились, и по тону и по манере говорить. Тогда он подумал о д'Аннунцио, который должен был быть». Париже, но служанка сказала, что её хозяин уехал в Италию. Однако из трубки вдруг вырвался голос поэта, который опроверг сие утверждение и стал яростно поносить своих кредиторов, буквально осаждавших его дом. Да, именно осаждавших, как полчища каких-то эринний, эвменид, фурий [127] или как псы Персефоны, здесь, везде, всюду — в бистро напротив, в табачной лавке за углом, в ближайших булочных, — они сторожат его дверь, высматривают, ждут, когда он выйдет, чтобы наброситься на него и растерзать, опозорить своими наглейшими требованиями денет. «О, чего бы я только не дал, чтобы обладать правами латиноамериканского тирана и очистить Рю Жоффруа л'Анье от проходимцев и еретиков, как это сделал в Нуэва Кордобе мой благородный друг, позвонивший мне!..» Не желая подставлять себя под следующий удар — видимо, не последний, — Глава Нации стал постукивать по трубке своей авторучкой, приговаривая: «Ne coupez pas, Mademoiselle, ne compez pas…» [128] — и нажал на рычажок, оборвав собеседника на полуфразе, дабы тот подумал, что нарушилась связь. Однако сам он встревожился и расстроился. Явно не знал, как оценить слово «тиран», ибо поэт всегда выбирал «образно-призрачный», не банальный способ выражения. А что касается Нуэва Кордобы, он даже представить себе не мог, что д'Аннунцио мог знать имя этого города. В чем же дело? Видимо, следует позвонить Рейнальдо. Ану, милому в любезному «земляку» из Пуэрто Кабельо.
126
Бришо — персонаж романа М. Пруста «В поисках утраченного времени».
127
эриннии — богини мщения и кары в древнегреческой мифологии. По отношению к раскаявшимся преступникам становятся эвменидами. Фурия — в римской мифологии — одна из богинь мщения.
128
Не разъединяйте, мадемуазель, не разъединяйте… (фр.).