Превратности судьбы. Воспоминания об эпохе из дневников писателя
Шрифт:
Реальное училище в г. Майкопе.
Класс реального училища. 1912 г. Майкоп. Е. Л. Шварц — второй слева во втором ряду.
Е. Л. Шварц. 1911 г. Майкоп.
Л. П. Крачковская. 1912 г. Майкоп.
Е. Л. Шварц (во втором ряду первый слева) с друзьями юности Л. М. Оськиным и сестрами Е. Г. и М. Г. Зайченко (сидят). 1915 г.
Е.
Е. Л. Шварц с родителями М. Ф. и Л. В. и братом В. Л. Шварцами. 1917 г.
В имении К. Д. Косякина Николаевка Ставропольской губернии.
Доктор Василий Фёдорович Соловьёв.
Сёстры Соловьёвы) (Соловьята) — Варя, Лёля и Наташа.
Реальное училище.
Ростов. Театральная мастерская
Здание театральной мастерской в Ростове.
Е. Шварц (крайний слева) в спектакле «Гондла» по пьесе Н. Гумилёва. Театральная мастерская. Ростов — на — Дону. 1920 г.
Программки театра в Ростове. 1918 г.
Программки театра в Ростове. 1918 г.
Программки театра в Ростове. 1918 г.
Е. Шварц — студент Московского университета. 1914 г.
Московский университет, где учился Е. Шварц. 1914 г.
Евгений Шварц и его первая жена актриса Гаянэ Халайджиева (Холодова). 1920 е годы.
Евгений Шварц и его первая жена актриса Гаянэ Халайджиева (Холодова). 1920 е годы.
Сцена из спектакля «Гондла» Н. Гумилёва. 1921 г. Слева — Антон Шварц в главной роли, в центре — Гаянэ Халайджинева, крайний справа — Е. Шварц.
Сцена из спектакля «Гибель Неджды» Г. Гейерманса. 1920 г. Второй справа — Е. Шварц.
,
Самуил Маршак. 1927 г.
Евгений Шварц. 1927 г.
Редакция Детского отдела ГИЗа. 1926 г. Слева направо: Н. Олейников, В. Лебедев, 3. Лилина, С. Маршак, Е. Шварц
В. Каверин.
Б. Шкловский.
М. Слонимский.
Театр, на сцене которого было поставлено большинство пьес Е. Шварца.
Главный
.П. Акимов в своём кабинете.
.П. Акимов. Евгений Шварц. 1942 г.
.П. Акимов. Евгений Шварц. 1930–е гг.
.П. Акимов.
Е. Л. Шварц. Портрет работы Н. П. Акимова.
23 ноября
Снова меня принялись одевать и обувать для Москвы. На этот раз в студенческую форму. Я подал заявление в канцелярию начальника области о выдаче свидетельства о благонадежности. Мне сказали, что его пошлют в Московский университет. На руки таковые не выдаются. Запах сургуча, унылые люди, чувство неловкости. С поездами дело было худо, но вагон «Петербург — Новороссийск» ходил. Беллочка устроила так, что кто-то из ее знакомых купил нам билеты в Новороссийске. Вообще вокруг нашего отъезда подняла она суету, характерную для нее. Писала в Москву двоюродному своему брату Аркадию об оказании нам покровительства, все время искала знакомых влиятельных московских людей, которые могли пригодиться нам на всякий случай. Этот коротенький екатеринодарский период жизни окрашен чувством конца чего-то, пустоты, чужого налаженного быта — Сашиного, Исаака. Мы ехали откуда-то на трамвае: Саша, Исаак, папа с мамой и я. Папины братья сошли на остановке, отправились в клуб. И он сказал мрачно: «Шварцы богатые ушли, а Шварцы бедные остались». Тогда я рассердился: ни Саша, ни Исаак богаты не были. Очевидно, отец хотел сказать: счастливые. Но, вспоминая, понял, что пугало отца. В сорок лет остался он вдруг без дома, без единой вещи, без уверенности в завтрашнем дне, с недружной и непонятной семьей. Было чего заскучать. В назначенный вечер явились мы на вокзал. У вагонов шла чуть ли не драка, но нам вручили билеты, и мы заняли плацкартные места. И я поехал снова в Москву, в ту Москву, о которой вспоминал с ужасом. Но на этот раз Тоня, курсистки, с которыми мы познакомились дорогой, отличная погода — все утешало меня.
24 ноября
Белые здания вокзалов Курской дороги уже не казались мне чужими. Я ехал в студенческой форме, с Тоней. Вагон был полон студентами, все больше Коммерческого института, в большинстве грузинами и армянами. Все познакомились друг с другом, и главное московское горе — одиночество — теперь не грозило мне. Поднятая на ноги Беллочкина родня в первый же день, точнее — в утро нашего приезда, устроила целый консилиум. Один дядя, благообразный и красивый, давал множество советов: где снимать комнату, сколько она стоит. Советовал Тоне называть себя Антон Исаич, чтобы не будить настоящим своим отчеством в людях антисемитизм. Я смутно чувствовал, что это смешно, но не признавался себе в этом, — столько наговорила мне Беллочка об уме своих кузенов. Дядя Аркадий, лысый, светлоглазый, скептический, с лицом человека, который не дурак пожить, больше помалкивал и позвал к себе обедать. Оба дяди считались дельцами. Но что они делали? Аркадий состоял, кажется, биржевым маклером. Его квартира выглядела по — московски знакомой. Все та же мебель модерн, пол затянут бобриком, пианино. Прилично и достойно жил дядя с молодой, разбитной, вечно напевающей женщиной, у которой был мальчик лет пяти. Русская, тоже очень московская, необыкновенно шла она к зиме, к магазинам Абрикосова, к опере Зимина, куда у дяди Аркадия был абонемент. Мы сняли с Тоней комнату наверху над дядиной квартирой в Дегтярном переулке на Тверской и стали постоянными его гостями. У меня всю жизнь отсутствовало канцелярское счастье. Когда мы пришли оформляться в университет, выяснилось, что свидетельство о благонадежности не пришло сюда.
25 ноября
Я дал об этом телеграмму в Екатеринодар. В канцелярии начальника области выяснилось, что свидетельство мое по ошибке заслали в Петроград. Мама, со своей подозрительностью, решила, что это подстроено мной, так как Милочка поступила на Бестужевские курсы. Я огорчился этой задержкой. Меня еще по пути мучило предчувствие, что в канцелярии меня как-то обидят. Но когда мы с Тоней зашли поглядеть на юридический факультет (правая дверь во дворе нового здания), меня утешил старик швейцар. Он повел нас в гардеробную. Там, по тогдашней традиции, уже висели отпечатанные на машинке карточки, указывающие каждому его вешалку, и мы увидели три таблички: «Шварц Антон Исаакович», «Шварц Борис Львович», «Шварц Евгений Львович». По странному совпадению студент, носящий имя и отчество моего старшего брата, умершего шестимесячным, поступил в этом же году в тот же университет, что и я. Оказался он, впрочем, остзейским немцем, неприятным и туповатым. Это выяснилось позже, а пока табличка с моей фамилией успокоила меня. Очевидно, университетская канцелярия, помещавшаяся где-то в мрачных катакомбах старого здания, не придавала значения задержке свидетельства. Оно и в самом деле скоро пришло, и канцелярское приключение забылось. Да, на этот раз у меня был студенческий матрикул. Я был студентом Московского университета. Он, правда, считался слабым. Я говорю о юридическом факультете, разгромленном Кассо. Но все-таки это был университет, Московский университет. И тем не менее тоска, московская тоска, скоро охватила меня. Я не прививался! Одиночество прошлого года исчезло. В Москве жили Истаманов, Лешка Кешелов, Камрасы. Комнату я снимал вместе с Тоней — и ничему это не помогло. С первого же дня возненавидел я юридический факультет с его дисциплинами. Студенты, которые были, конечно, не глупее моих одноклассников, показались мне дураками, ломаками, ничем.