Прежде, чем умереть

Мичурин Артём Александрович

Время уже перевалило за полночь, и единственными источниками света служили направленные на внешнюю от КПП сторону прожектора. В кромешной темноте их лучи выглядели двумя отточенными карандашными грифелями, что вот-вот начнут чертить ослепительные линии по чёрному листу ночной Пензы. Но пока они лишь ворочались, уткнувшись каждый в свою точку. Голые, покрытые засохшей дорожной грязью кусты тёрлись о моё плечо, будто похлопывали, провожая, как толпа провожает в бой марширующий по улице отряд. Чёртова меланхолия, так и лезет в голову, стоит остаться наедине с собой. Да ещё девчонка эта... Как она смотрела на меня поверх отцовского ПМа. Не дотянулась бы до спуска? Кто знает, кто знает... Ироничная могла бы выйти смерть. Даже жаль немного, что у неё не получилось.

Особого оживления на КПП не наблюдалось: двое стояли на вышках, ещё четверо шлялись туда-сюда вдоль опущенного тяжеленого шлагбаума, смолили папиросы и посмеивались над

шутками местного остряка, остальные грелись в дежурке слева от дороги — небольшом одноэтажном домике из железо-бетонных блоков, с узкими горизонтальными бойницами вместо окон, да ещё и перекрытыми решёткой, достаточной крупной, чтобы просунуть ствол, но достаточно мелкой, чтобы не пропустить гранату.

Я занял позицию и приценился к головам на вышках — заберу недорого. Едва заметное колыхание кустов с противоположной от меня стороны сигнализировало о прибытии второй группы нашего штурмового отряда. Должно быть, архитектурные особенности местной дежурки их тоже смутили, потому как в следующие минут десять никаких телодвижений, кроме уже упомянутого променада вдоль шлагбаума, не происходило. Но вот парочка стражей большой дороги забычковала папироски и двинулась в сторону миниатюрной крепости. С правого торца дежурки тут же появился наш диверсант и осторожно, натирая стену, подполз к углу. Как только дверь открылась, мелкая бестия шмыгнула промеж ног входящих, и веселье началось.

— Блядь!!!

— Сука!!!

— Что за х**ня?!!!

— Вон-вон он!!!

Пока обитатели дежурки пребывали в неописуемом литературными терминами восторге от факта обнаружения доселе невиданного представителя животного мира, ВСС рассталась с четырьмя патронами, и на улице стало совсем малолюдно. Светящийся прямоугольник двери с тёмными силуэтами в нём удостоился следующей порции свинца. А потом я услышал то, чего никак не ожидал.

— Граната-граната!!!

Квазимода вылетел наружу за секунду до того как внутри один за другим хлопнули два взрыва. Свет погас, из дверного проёма и бойниц повалили дым и бетонная пыль. Восторги первооткрывателей сменились скулежом и хриплыми мольбами о помощи. Возле торцевой бойницы появился Стас и дал внутрь четыре коротких очереди. Лейтенант с ПП в руках вошёл в дежурку, и щелчки глушёного «Кедра» отклонили несколько жалобных прошений о сохранении жизни. Шестерни ожившего подъёмного механизма вернули шлагбауму здоровую эрекцию.

— Чисто! — вышел белый и окутанный дымком Павлов.

— Чисто, — заглянул Стас за дежурку.

— Какого хуя? — покинул я свою позицию.

— Решили немного улучшить план, — сменил магазин Стас.

— Соберите стволы и амуницию, — похлопал себя лейтенант, выбивая пыль, и присел на корточки, чтобы отвесить подбежавшему Квазимоде порцию тактильно-вербальных ласк: — Молодчина, отлично справился, хороший, хороший, — после чего кивнул в сторону подкатившего ЗиЛа: — Две минуты на погрузку. Чувствую, веселье ещё не закончилось.

Глава 35

Всего два раза в жизни я чистосердечно признавал, что был неправ. Это не из-за упрямства или гордыни, просто, в абсолютном большинстве случаев неправ кто-то другой, а я, являясь оплотом объективности, с упорством и самозабвением святых великомучеников отстаиваю истину. Один умный человек как-то сказал: «Мнение большинства — всегда ошибочно, ибо большинство людей — идиоты». Что тут добавишь? Я никогда не был в большинстве, всегда вынужденный ему противостоять, ведущий свой крестовый поход против глупости, ханжества и лицемерия. Но всё же...

Первый раз это случилось во времена блаженного отрочества. Тогда, в силу отсутствия жизненного опыта, мир ещё казался мне не настолько говённым, как он есть в действительности, а избранные пути его улучшения были бесконечно далеки от верных. Навеянные художественной литературой прошлого деструктивные, граничащие с суицидальными идеи благородства и взаимовыручки едва не укоренились в податливом юном мозгу. Что ни говори, а грамотно донесённое слово способно творить страшные вещи. Так вот, был у меня тогда товарищ по имени Прокл. К философии Диадоха этот малый имел такое же отношение, как свиное говно к Альфе Центавра, зато он с раннего детства был уверен, что проклят, а выговаривать такое длинное слово, как «проклятый», желающих мало. Уверенность эта возникла не на пустом месте, дело в том, что как только Прокл ловил удачу за хвост, за этим немедленно следовала целая череда жестоких ударов судьбы, и удары эти были — как ни странно — пропорциональны случившийся удаче. Спасало Прокла лишь то, что везло ему по мелочам. Но однажды... Господи, как вспомню, озноб пробирает. Наверное, никогда ещё я не видел лица более испуганного. Прокл примчался ко мне рано утром, бледный, как полотно,

его трясло, и он постоянно оглядывался. На вопрос «Что случилось?» он ответил страшное: «Я нашёл кошелёк! Там куча золотых! Золотых, Кол!!!». На закономерную просьбу «Покажи», Прокл дал ещё более пугающий ответ: «Не могу. Я его выкинул». Этот утырок так перепугался своего счастья, что забросил кошель в Яму! Да ещё умудрился попасться кому-то на глаза, за сим постыдным занятием. А потом стало известно о злоключениях, постигших в нашем районе Мартына Забойщика — правую руку Когана, тогдашнего главы Потерянных, известного также под кличкой Лапа. Лапа был мужиком чертовски обаятельным и располагающим к себе, даже колени ломал с улыбкой, и всегда предлагал выпить. И вот теперь Мартын, как под хвост ужаленный, носился со своими головорезами по округе и разыскивал оброненную по пьяни дань. Прокл же, как следует очканув, взялся молить о помощи с вылавливанием кошеля из Ямы. По его словам, кошель был тяжёлым и упал недалеко от берега. Я согласился. Мы кое-как отыскали у знакомых грабли и отправились вызволять проклятое сокровище из лап ядовитой трясины. Грабастать засранный ил — работа не из лёгких, и одними граблями много не натаскаешь. И тут Прокл вспомнил, что у его дядьки есть вилы, сказал, что сбегает и принесёт, для ускорения процесса. Ну ладно. Грабастаю я, значит, дальше, тяну всякое говно на берег, и вдруг — опа! — кошель. Открываю — золото! Нашли! Проклушка спасён, не слетит нынче его буйна голова с плеч. А тут и сам он нарисовался... Но без вил, зато в компании трёх быков. Прокл показал на меня пальцем, и быки быстренько скрутили слегка охуевшего доброхота с граблями в одной руке и треклятым золотом — в другой. Меня отволокли в подвал Мартына, привязали к стулу и зажали правую руку в тиски. Никто даже вопросов не задавал, не было задачи разобраться, была задача — устроить показательную расправу, сделав меня калекой. А когда ничего не спрашивают, так хочется всё рассказать. У-у, я там соловьём заливался, каялся, просил прощения, и делал это с такой искренностью, какую даже представить невозможно при обычных обстоятельствах. В конце концов, красноречие и некоторый накопленный к тому моменту авторитет сделали своё дело. Прокла притащили в тот же подвал и, слегка поводив паяльной лампой перед ебалом, быстро добились смены показаний. А после этого мне дали кусок арматуры и назначили исполнителем приговора. Я переломал пидорасу всё, метелил его пока ладони не закровоточили. Когда Прокла вышвырнули на улицу, он сложился, как тряпичная кукла без набивки, лиловый, распухший, но ещё живой. Я тогда присел рядом и спросил: «Прокл, нахуя?». А он ощерился своей беззубой раскуроченной пастью и промямлил: «Ты же везунчик».

Во второй раз это случилось сегодня.

Я бы сказал — «Ничто не предвещало», но не привык врать себе. Ещё как предвещало. Заваренная мною каша из отборнейшего говна закипела и полезла из кастрюли через край. Какая-то недобитая в дежурке мразь замкнула цепь перед своей безвременной кончиной. Конечно, Павлов должен был проверить всё повнимательнее, так что часть вины лежит и на нём, но только часть. Дьявол, мы ведь были в шоколаде, сейчас могли бы, толкнув трофеи, кутить в лучших борделях гостеприимной Пензы, а вместо этого...

— Бля, — ощупывал я окружающее пространство, ничерта не видя из-за залившей глаза крови. — Лейтенант, ты цел?

— Ногу зажало, — ответил тот откуда-то снизу.

Нащупанная торпеда находилась в вертикальном положении, колено упёрлось в рычаг коробки передач, сильнее обычного воняло бензином.

— Двигаться можешь?

— Вроде да. Дверь не поддаётся.

— Перевернулись. Вот чёрт, — подёргал я ручку у себя над головой, — моя тоже заела. Сучья железяка! — удары ногой из крайне неудобного положения желаемых результатов не дали. — Мы в жопе.

Едва я это произнёс, сверху, как по волшебству, заскрежетало. Дверь распахнулась, и в кабину хлынул прохладный насыщенный парами бензина воздух.

— Вылезай, — прорычал голос Стаса, и неведомая сила потянула меня за петлю разгрузки.

Выбравшись и продрав глаза, я узрел чрезвычайно грустную картину — наш верный железный товарищ лежал на левом боку, на месте задней правой пары колёс дымились ошмётки резины, всё нажитое добро высыпалось из кузова на обочину, там же валялся держащийся за ногу и подвывающий Ветерок, рядом с ним крутился вечно неунывающий Квазимода, позади на дороге зияла неглубокая воронка.

— Давай! — перегнулся Стас через порог и подал руку лейтенанту.

— Нужно снять рацию, — ответил тот, будто из могилы.

— Нах** рацию! Руку давай!

— Нет.

— Не дури, — присоединился я к уговорам. — Тут сейчас половина города будет. Не лучшая половина. А то ещё и бак рванёт.

— Надо уходить, — подкрепил Станислав мои слова констатацией очевидного факта.

Лейтенант, уронив, наверняка, скупую слезу на высокотехнологичный агрегат, передал Стасу свой «Скаут» и мою ВСС, после чего, кряхтя и чертыхаясь, выбрался сам.