Прежде, чем умереть

Мичурин Артём Александрович

Говорят, когда долго лежишь на промёрзшей земле, тело отдаёт ей часть своего тепла, часть, куда большую, чем уходит в воздух при обычных обстоятельствах. Это, в свою очередь, снижает температуру организма и, если она падает ниже тридцати пяти градусов, начинаются проблемы. Вначале небольшие: дрожь, синюшность кожи, нарушенная координация движений. Дальше — больше: спутанность сознания, проблемы с памятью, сонливость, галлюцинации и закономерный финал этого чудесного явления под звучным названием «гипотермия». Не знаю, какой температуры достигло моё тело, а может проблема была в разбитом затылке, но заподозрить неладное стоило задолго до того, как Луна сменила Солнце, а трасса так и не показалась. Однако я не

заподозрил, я просто шагал и шагал по прямой через чёртов лес, засыпая на ходу, пока в заторможенном мозгу не забилась, как нюхнувшая газа канарейка, мысль: «Я заблудился. Я. Сука. Нах**. Заблудился». И, что странно, она меня позабавила. Ну а с другой стороны, разве не смешно после стольких лет погонь, резни и стрельбы подохнуть в лесной чащобе, имея под рукой лишь то, чему всю жизнь доверял больше прочего — верный кинжал? Я опустился на колени и, вынув из ножен его холодное, но находящееся в полном порядке тело, приложил острие к ладони. Стальное жало вошло под кожу абсолютно безболезненно, словно ладонь была чужая. Мне даже показалось, что я смотрю на это издалека, сквозь пелену, совершенно отстранённо — чьи-то руки в засохшей крови, чьи-то ноги в снегу, чья-то подходящая к концу жизнь. Стало так спокойно, так... И вдруг меня будто током шибануло!

— Бля!!! — выронил я кинжал и скорчился, прижимая руку к груди.

Дикая боль прошибла предплечье от ногтя до локтя. Стальной гадёныш нащупал-таки нерв. Сознание вмиг прояснилось, и дремлющие чувства вернулись к работе.

— Что это? — я потёр глаза, боясь распознать в увиденном плод галлюцинаций.

Но нет, крохотный огонёк, едва различимый среди хитросплетения голых ветвей мерцал не в моём воспалённом сознании, он был реален.

— Реален... — поднялся я на ноги и зашагал к нему.

Признаться, в тот момент мне было совершенно плевать, что там, в этом свету. Тёплый очаг, жертвенный костёр, конец пресловутого туннеля — не важно. Главное — у меня появилась цель. И уж я до неё доберусь, а остальное... Остальное приложится.

Глава 37

Тот, кто хоть раз голодал, знает цену еде. Недоеденная похлёбка для него сродни личному оскорблению, не обглоданная кость — плевок в лицо. Мне голод знаком с малых лет, он был моим постоянным спутником, пока я не начал зарабатывать самостоятельно. Но и тогда что-то не позволяло мне нажираться от пуза, виделось в этом нечто неправильное, противное естественному порядку. И осознание того, что кто-то переваривает собственный желудок, когда на моём столе изобилие, тут совершенно ни при чём. Просто, чревоугодие — оно как незавершённый половой акт, глупый, бессмысленный и без партнёрши, когда останавливаешься не потому, что кончил, а потому, что уже не можешь продолжать. Этакая гастрономическая мастурбация с неясными целями. Но прямо сейчас я готов был пренебречь принципами и заняться этим постыдным делом с полной отдачей. Воспалённая фантазия рисовала картины пиршества — запечённые, сочащиеся жиром свиные туши, гуси в яблоках, связки колбасы, горы гарниров... И виной всему этому был свет, струящийся из крохотного оконца лесной избушки. Клянусь, я в жизни не видел света теплее и уютнее.

Сама избушка была ничем особым не примечательна — небольшая, низкая, с просевшей крышей, но достаточно крепкая, чтобы не оказаться раскатанной любопытствующим медведем. Вросший в землю фундамент, и обильно заросшие лишайником брёвна говорили, что срублена она не вчера. На протянутых меж деревьев верёвках висело сохнущее тряпьё. Манящий свет скрадывался заменяющим стекло бычьим пузырём. Из печной трубы поднимался дымок, и его запах... Этот запах... Он не оставил мне

выбора.

— Хозяева, — прохрипел я, стуча по низкой двери навершием всё ещё зажатого в руке кинжала. — Откройте. Откройте... — и медленно сполз, привалившись к косяку. — Я не причину вреда. Мне нужно только поесть. И я уйду. Откройте...

Должно быть, в этот момент я отключился, потому что в следующий — обнаружил себя лежащим на лавке, созерцая законопаченный мхом дощатый потолок. И разбудил меня тот самый запах, усилившийся теперь в разы.

— На-ка, похлебай, пока горяченький, — возникла у меня возле правого глаза тарелка, источающая густой мясной аромат, и тело, не спрашивая разрешения у мозга, перевело себя в сидячее положение.

Тарелку держали большие узловатые ладони, огрубевшие, мозолистые, с жёлтыми грязными ногтями. А поверх тарелки, через завесу поднимающегося пара на меня смотрели светло-голубые глаза в обрамлении кустистых бровей и паутины глубоких морщин, смотрели весело, даже немного озорно, как мне показалось.

— Э-э, ложку-то возьми! — предложил радушный хозяин избушки после того, как я схватил тарелку и, обжигая нутро, залил в себя всё до последней капли.

Супец вернул телу ощущение собственной материальности и убедил желудок, что тот теперь не одинок. По отогревшимся мышцам распространилась сладостная нега, и своевольное туловище снова опустилось на скамью:

— Спасибо, — заставил я язык совершить непривычные ему манипуляции.

— Да было бы за что, — махнул рукой дед и поставил пустую тарелку на стол.

— Где мы?

— А... так это... дома у меня. Ты не кипишуй, тут тихо, не найдёт никто.

— Я же нашёл. Город далеко?

— Это который?

— Пенза.

— Дня четыре ходу. Моего, стариковского, — уточнил дед, усмехнувшись, и добавил, видя, как я щупаю пустые ножны: — Ножичек твой на столе вон лежит, обронил ты. Чудной, им разве только дырки ковырять хорошо. Тебе почто такой?

— Именно для этого. Дай сюда.

Дед взял кинжал и протянул мне рукоятью вперёд:

— Как же угораздило-то тебя — в лесах да с одним ножичком? С пензяками чего-то не поделили?

— И с ними тоже. Один тут живёшь?

— Зачем один? С козою своей. Дуськой звать. А тебя-то, кстати, как по имени?

— Николай, — представился я.

— А меня Андреем нарекли, — протянул дед руку. — Вот и познакомились.

— Да, — сел я, морщась, и тронул разбитый затылок. — Продезинфицировать есть чем?

— Найдётся. Я и тряпок накипятил для перевязки. И одёжку тут припас кой-какую, — дед поднялся и достал с лежанки аккуратно сложенные штаны и рубаху, а также клубок бинтов и склянку с прозрачной жидкостью. — В бане вода горячая.

— У тебя и баня есть?

— А то? Чай не первый десяток лет тут обитаемся. Как выйдешь — налево, за кустами. Керосинку вот возьми. Мыло там есть. Справишься?

Я кивнул и, приняв дары, отправился совершать омовение.

Чёрт, как же хорошо смыть двухнедельную дорожную грязь. Чувствуешь себя заново родившимся. Заодно и шмотьё своё постирал. Пилить сейчас куда-то один хрен резона нет, передохнуть надо, дух перевести, обмозговать всё на свежую голову. Да ещё и подфартило так, что грех уходить. Хотя дед этот... Нужно с ним держать ухо востро.

Вернулся я, будто в раю побывал — чистый ангел, весь в белом, только берцы, как копыта чернотой сверкают, и кинжал за голенищем.

— Во, совсем другое дело, — одобрил дед, — хоть в гроб клади.

— Шутки у тебя... — бросил я плащ на скамейку.

— А я тут перекусить собрал, — кивнул дед Андрей на стол, где появилась тарелка с картошкой, куском варёного мяса, а так же откупоренная бутылка и две кружки. — Ты как на счёт этого дела?

— Положительно, — взял я кружку и проверил, нет ли чего на дне, после чего налил обоим. — За знакомство?