Презрение
Шрифт:
Я продолжал лежать в полудреме на диване и, по-видимому, незаметно для себя уснул. Неожиданно я вновь проснулся и увидел Эмилию: она сидела у меня в ногах. Жалюзи были опушены, и в гостиной царил полумрак, лишь на столике возле дивана горел ночник. Я не слышал, как Эмилия вошла в комнату, зажгла лампочку и села подле меня.
Ее непринужденная поза, домашний халатик напомнили мне о том, как я просыпался в былые, более счастливые времена, и на мгновение я поддался иллюзии. Я приподнялся и, сев на диване, спросил прерывающимся голосом:
— Эмилия, ты, значит, все-таки любишь меня? Она немного помедлила.
— Послушай, я должна поговорить с тобой, вместо ответа сказала она.
Я почувствовал,
— О чем же?
— О нас с тобой.
— Что уж тут говорить, сказал я, пытаясь справиться с неожиданно охватившим меня беспокойством, ты меня больше не любишь и, мало того, презираешь… вот и все.
— Нет, я хотела сказать тебе, медленно проговорила она, что сегодня же переезжаю к маме… Хотела предупредить тебя, прежде чем позвоню ей… Ну вот, теперь я тебе сказала.
Я никак не ожидал этого, хотя после всего происшедшего накануне решение ее было вполне логичным и его можно было предвидеть. Мысль о том, что Эмилия уйдет от меня, как это ни странно, до тех пор не приходила мне в голову; ее жестокосердие и безжалостность ко мне, казалось, уже и без того достигли предела. И вот теперь, совершенно для меня неожиданно, она не колеблясь пошла еще дальше. Я невнятно пробормотал:
— Ты хочешь оставить меня?
— Да.
Некоторое время я молчал, потом вдруг почувствовал непреодолимое желание что-то предпринять, я не к силах был больше терпеть пронзившую сердце боль. Я вскочил с дивана, бросился к окну, словно хотел поднять жалюзи и впустить в комнату дневной свет, потом вернулся на прежнее место.
— Нет! громко крикнул я. Ты не можешь так уйти… Я этого не хочу!..
— Не глупи, сказала она, словно увещевала ребенка, мы должны разъехаться, это единственное, что нам остается… Нас с тобой ничто больше не связывает, по крайней мере меня… Так будет лучше для нас обоих.
Не помню, как я вел себя после этих ее слов, вернее, помню только отдельные фразы, отдельные жесты. Наверное, я тогда говорил и двигался как в бреду, не отдавая себе отчета ни в своих словах, ни в поступках. Помнится, растрепанный, в пижаме, большими шагами ходил взад и вперед по комнате, то умоляя Эмилию не оставлять меня, то пространно объясняя ей, в каком я нахожусь состоянии, то разговаривая сам с собой, будто я один в комнате. Сценарий «Одиссеи», квартира, очередные взносы домовладельцу, мои загубленные драматургические способности, любовь к Эмилии, отношения с Баттистой и Рейнгольдом все, чем была наполнена моя жизнь, смешалось и мелькало в моем лихорадочном, бессвязном монологе, точно разноцветные стеклышки на дне калейдоскопа, который кто-то встряхивал с яростной силой. Я сознавал, что все это лишь жалкая игра, призрачная забава так разрозненные кусочки цветного стекла складываются в мозаике, не образуя никакого узора; теперь калейдоскоп разбился, осколки рассыпались и валялись у меня под ногами. Меня пронзило острое ощущение, что все меня покинули. Одиночество внушало мне страх оно угнетало меня, мешало не только думать, но даже дышать. Все существо мое яростно бунтовало при одной только мысли о разрыве с женой и ожидающем меня одиночестве; и вместе с тем я сознавал, что, не смотря на всю искренность моего возмущения, слова мои звучат неубедительно. И в те короткие мгновения, когда туман растерянности и страха, застилавший мой разум, немного рассеивался, я видел Эмилию, которая все так же сидела на диване и спокойно увещевала меня:
— Ну, Риккардо, поразмысли хоть немного: для нас это единственный выход.
— Но я не хочу, в который раз повторял я. Не хочу!
— Почему ты не хочешь? Будь же благоразумен.
Не помню, что я ей отвечал. Кинувшись в глубь комнаты, я стал рвать на себе волосы. Но в таком состоянии, я это понял, мне не только не удастся в чем-либо убедить Эмилию, но даже связно выразить свои чувства и мысли. Собрав всю свою волю, я овладел собой, снова сел на диван и, сжав голову руками, спросил:
— Когда же ты думаешь уйти?
— Сегодня.
С этими словами она встала и, не обращая больше на меня внимания а я по-прежнему сидел согнувшись, обхватив голову руками, вышла из комнаты. Я не ожидал, что она уйдет, так же как раньше не ожидал того, что она сделала и сказала. Некоторое время я сидел не двигаясь, словно не веря тому, что все это совершается наяву. Потом окинул взглядом комнату, и мне вдруг стало страшно: разрыв уже произошел, мое одиночество уже началось. Комната была та же, что и несколько минут назад, когда Эмилия сидела на диване; и все же я чувствовал, что она стала иной. Комната я никак не мог избавиться от этой мысли словно лишилась одного измерения. Она казалась больше и была не такой, какой я видел ее, зная, что в ней находится Эмилия, а другой какой мне предстояло ее видеть кто знает сколько лет, примирившись с тем, что Эмилии в ней нет и никогда больше не будет. Ощущение разлуки витало в воздухе, все вокруг было наполнено им, и, странное дело, исходило оно не от меня, а, казалось, от самих вещей. Все это я не столько сознавал, сколько ощущал где-то в самых глубинах своей души смятенной и растерянной, пронизанной щемящей болью. Я почувствовал, что плачу: что-то защекотало мне щеку, и, дотронувшись до лица рукой, я обнаружил, что оно мокрое. Тогда, глубоко вздохнув и уже больше не сдерживаясь, я разразился судорожными рыданиями. Потом встал и вышел из гостиной.
В спальне, залитой дневным светом, показавшимся мне после полумрака гостиной слепящим и невыносимо ярким, Эмилия, сидя на неубранной постели, разговаривала по телефону. Я сразу же понял, что она говорит с матерью. Выражение лица у нее было какое-то растерянное, она явно была чем-то смущена. Я, по-прежнему в пижаме, тоже сел и, закрыв лицо руками, продолжал всхлипывать. Я и сам не очень хорошо понимал причину моих слез: возможно, плакал я не потому, что рушилась моя жизнь, а от какой-то давней боли, которая не имела никакого отношения ни к самой Эмилии, ни к ее решению оставить меня. Эмилия между тем продолжала разговаривать по телефону: по-видимому, мать что-то объясняла ей, а она с трудом улавливала смысл. Сквозь слезы я видел, как на лице ее, словно тень от набежавшего облака, вдруг появилось разочарование, потом обида и огорчение. Наконец она сказала:
— Хорошо, хорошо, я поняла. Не будем больше об этом говорить. Здесь ее прервало новое словоизлияние матери. Однако на этот раз у Эмилии не хватило терпения дослушать до конца, и она неожиданно прекратила разговор: Я ведь тебе уже сказала: хорошо, я все поняла. До свидания.
Мать пыталась еще что-то ей втолковать, но Эмилия повторила: "До свидания" и повесила трубку, хотя мать все еще что-то говорила. Потом Эмилия словно во сне посмотрела на меня невидящим взглядом. Я инстинктивно схватил ее за руку, бормоча:
— Не уходи, прошу тебя… не уходи.
Дети прибегают к слезам как к крайнему доводу и средству воздействия на окружающих: так же поступают большинство женщин и вообще все слабые духом. В ту минуту я, хотя и плакал искренне, как ребенок или как женщина, как существо слабое, где-то в глубине души надеялся, что мои слезы помогут убедить Эмилию не покидать меня; иллюзия эта немного меня утешила, но вместе с тем мне вдруг показалось, будто я лицемерю и притворяюсь лишь для того, чтобы своими слезами шантажировать Эмилию. Мне сразу стало стыдно, я встал и, не дожидаясь ответа Эмилии, вышел в гостиную.