При блеске дня
Шрифт:
Бриджит нахмурилась:
— Она умерла — лет десять назад. Остались только мы с Дэвидом. Я тогда еще жила в Ирландии — мой муж был очень болен, — и я так и не выяснила толком, что случилось. Она стала неуравновешенной, странной, бросила школу и принимала много снотворных. Однако, — добавила она с некоторым вызовом в голосе, — в итоге ее подвело сердце, так мне сказали врачи. Еще чаю?
— Спасибо, — вежливо ответил я. Может, напрасно я так говорил, но у меня в самом деле было ощущение, что мы чужие люди, у которых много лет назад были общие
— Нет. А ты?
— Тоже нет. Я немного пожил в Лондоне, а потом уехал в Америку и вернулся уже в войну. Но недавно я встретил чету Никси — помнишь их? — и отчего-то начал вспоминать прошлое.
— Да, мисс Эрл мне говорила.
Бриджит произнесла это так, словно я сообщил ей о своем увлечении римскими монетами, китайским фарфором или рыбалкой. Я взял чашку и передал ей блюдо с кексами.
— Скажи, Бриджит, — произнес я, стараясь говорить как можно проникновеннее, — как ты живешь?
История ее жизни, последовавшая в виде ответов на мои вопросы, ничуть меня не удивила. Брак с Коннолли оказался не слишком благополучным, хотя Бриджит этого не признала. Муж был человеком расточительным и беспомощным, за семь лет до смерти — примерно в 1936-м — он стал инвалидом. У них было трое детей: Майкл, который остался жить в Ирландии и работал в агентстве недвижимости; Шейла, скрипачка, и Джон, который сейчас учится в шестом классе школы Святого Павла, подавал большие надежды и, как я понял, был протеже своего знаменитого дядюшки Дэвида. Бриджит тащила на себе всю семью: играла в оркестрах, давала уроки, готовила, штопала, кормила и вообще круглосуточно несла бремя материнства. Когда самые страшные бомбежки прекратились, с помощью Дэвида она переехала в Лондон, чтобы дать Шейле и Джону достойное образование.
— Смышленые у тебя дети, как я погляжу, — сказал я и невольно подумал, что именно в Шейле и Джоне мог бы сейчас хоть одним глазком увидеть юную Бриджит Элингтон.
— О да! — воскликнула она и стала рассказывать, что говорят маэстро и критики про игру Шейлы, а учителя — про маленького Джона. Раз или два ее зеленые глаза вспыхивали, и она вновь становилась прежней Бриджит. Но лишь на миг.
— Тогда ты имеешь полное право ими гордиться. У тебя была нелегкая жизнь, но ты справилась. Молодец.
Я подумал, где сейчас Элизабет и о чем, по ее мнению, мы разговариваем. Не удивлюсь, если она воображает, как мы рыдаем в объятиях друг друга над разбитыми чайными чашками, а фоном звучит какая-нибудь подходящая музычка. Лиз из Голливуда!
— Да, мне было нелегко, — сказала она с легким и более чем оправданным налетом самодовольства. — Хотя самое худшее позади. Я все еще даю уроки, но больше не играю. Конечно, я никогда не играла так, как Шейла. А Джон, когда дурачится, иногда напоминает мне Оливера… помнишь его?
— Конечно, помню. — И тут я рискнул: — Помню один вечер, когда мы — я, ты и Оливер — пошли в гости к Литону… такому странному костлявому страховому агенту, который чудесно играл на фортепиано. А потом мы возвращались домой в лунном свете и несли всякий вздор. — Я ностальгически улыбнулся.
Она тоже улыбнулась, вежливо и сдержанно, глаза ее были пусты.
— Это было так давно, столько всего случилось с тех пор… Но я помню, что мы тогда вообще несли много вздора, как и положено детям. Ты не женат?
Я предложил ей сигарету, и она, к моему удивлению, ее приняла. Мне сразу стало поуютней, даже если в действительности между нами ничего не изменилось.
— Нет. Так и не сподобился.
— Ты говоришь как американец, — с упреком проговорила Бриджит.
— Набрался там всяких словечек, — констатировал я факт, даже не думая извиняться. — Впрочем, все местные киношники говорят как американцы. Наверное, так мы надеемся приманить удачу.
— Не понимаю.
— А, не обращай внимания, — поспешно сказал я. — Просто шучу.
— Я редко хожу в кино, — заявила она.
— И я тебя не виню.
— Майкл, мой старший сын, подумывал стать актером. Он как отец — высокий, черноволосый и очень красивый. Больше похож на ирландца, чем остальные двое. Он совсем не верит в войну.
— А во что он тогда верит? — резко спросил я, сразу невзлюбив красивого молодого Майкла. — В Дахау и Освенцим? Ладно, не будем об этом. — Тут я перешел к главному. — Два дня назад я беседовал с Никси — они теперь лорд и леди Харндин, — о том воскресном вечере, когда они зашли проведать твоего отца, а ты набросилась на них с упреками. Только не говори, что забыла.
— Нет, я все помню. Вот только не пойму, зачем ты сейчас это вспоминаешь. Я была тогда младше Шейлы и немногим старше Джона.
— Да-да, это уже не имеет никакого значения… Но Элеонора Никси очень меня удивила. Она сказала, что отбила Бена Керри у Евы не из шалости, как мы думали, а потому что любила его всем сердцем.
— Неужели? Насколько я помню, эта женщина вообще не могла никого любить, кроме самой себя.
— И все же мне думается, что она сказала правду. Я немного ее встряхнул. Видишь ли, в 1919-м я встречался с Джоан, и она рассказала, что Ева не случайно упала с утеса Пикли-Скар, а покончила с собой.
— Чушь какая! — презрительно фыркнула Бриджит. — Джоан могла что угодно сказать, лишь бы привлечь к себе внимание. Ты никогда не понимал ее истинную сущность… Да и нашу с Евой тоже. Мы часто посмеивались над тобой — по-доброму, конечно, — но из-за одиночества, сентиментальности и романтизма ты всегда воспринимал нас не такими, какими мы были на самом деле. Ну и еще потому, что хотел быть писателем, наверное. Это единственная причина…
Бриджит резко умолкла.
— Причина чего?
— Ну, ты ведь мне написал однажды из армии, а я не ответила. Именно поэтому. Я только сейчас вспомнила, впервые за много лет. Видишь ли, у меня есть дела поважнее, чем думать о своей юности, когда я была глупым подростком и ничего не понимала в жизни.