Причуды любви
Шрифт:
— Значит, ты боишься старости?
— Ну, не самой старости, а того, что с ней связано: боюсь впасть в детство, стать обузой — не для себя (с собой ты так или иначе миришься), а для других, вот что самое унизительное. Ведь мы, бывает, думаем о наших престарелых родственниках: уж скорей бы отмучился! Это в нас говорит чистейший эгоизм. Когда мне исполнилось шестьдесят, я стал задумываться о смерти. Пренеприятное чувство, уверяю тебя.
— И часто тебе приходят такие мысли?
— Чаще, чем хотелось бы. Вообще-то, они посещают человека в течение всей жизни: вот он видит, как уходят его близкие, или читает в книгах, как герою в такой-то день и год
— И что ты чувствуешь? Страх?
— Пожалуй. Во всяком случае, умирать не хочется. Я бы даже предпочел жить калекой. Я не обольщаюсь, как некоторые, что доживу до ста лет и все буду крепким, как в сорок пять. Я готов скрипеть, передвигаться с палочкой, еле-еле волочить ноги, только бы увидеть, что ждет нас в новом тысячелетии.
— А как ты себе представляешь будущее?
— Очень смутно. Возможно, мне оттого и хочется пожить подольше, что я надеюсь на какое-то прояснение. Не вечно же будет длиться эта неразбериха, может, хоть в двухтысячном году мы наконец-то перестанем бояться вселенской катастрофы. Да и я к тому времени, даст Бог, позврослею.
— Что для Марчелло Мастроянни главное в жизни?
— Пожалуй, главное — это работа. От нее зависит все: и дружба, и привязанности, и мои отцовские чувства — все. Для меня работа и есть жизнь. Поэтому я сваливаю все в ее котел. Может, неправильно валить все в одну кучу, может, это эгоистично — самоутверждаться за счет других. Но, как я уже говорил, работа дает мне возможность менять маски, а это большое удобство.
— Был в твоей жизни человек — неважно, мужчина или женщина, — который оказал на тебя определяющее влияние?
— Ну конечно, для начала моя мать.
— Да, ты часто о ней упоминаешь.
— Не могу избавиться от комплекса вины. Меня даже называли маменькиным сынком, но, если откровенно, я частенько пренебрегал своим сыновним долгом.
А вот теперь я не могу о ней вспомнить без слез. Простая женщина, но какая благородная душа! Доброты, трудолюбия, самопожертвования редкого… Перед такими людьми всегда хочется снять шляпу и повиниться.
— Она гордилась тобой?
— Ну, в общем, да, но то и дело повторяла: «Пошел бы лучше на железную дорогу служить, как дядя, сейчас бесплатные билеты бы имел». Я возмущался: «Скажешь тоже, мама!» Но кто знает, может, она и была права… Ну, потом большую роль в моей жизни сыграли многие люди: жена, дочери, другие женщины. Ну и, разумеется, режиссеры. Лукино Висконти (с ним я работал в театре), милый мой Блазетти, Феллини, который повернул мою актерскую судьбу на сто восемьдесят градусов, и многие, многие другие. Режиссеры-друзья: Петри, Джерми, Моничелли, Скола, Феррери… словом, людей, которым я обязан, не так уж мало, даже если вначале они были во мне больше заинтересованы, чем я в них. У нас сложились не деловые, а теплые, дружеские отношения, что для меня всегда было очень важно.
— Роль Казановы сделала тебя в некотором роде символом мужского обаяния. Желаю тебе и впредь им оставаться, хотя, наверно, это доставляет не только радости, но и огорчения.
— Какие там радости! Все это выдумки. Во мне ничего нет от Казановы. Я взялся за эту роль только потому, что она опровергает расхожие представления о Казанове. В фильме Сколы это семидесятилетний усталый человек, страдающий расстройством мочевого пузыря и прочими стариковскими недугами. Он грустит об ушедшей молодости и не вписывается в изменившийся мир, как бы ему этого ни
— А ты тоскуешь о своей молодости?
— Конечно. Молодость прекрасна уже потому, что это молодость. Какое же воистину детское счастье вернуться домой в половине второго, в два и уже в постели припоминать, как все время после ужина просидел на заборе, размышляя: кто же все-таки лучше — француженки или испанки, точь-в-точь как в картинах Феллини.
Конечно, мы были очень наивны, зато мы умели без всякого телевизора выдумывать себе необыкновенные приключения. И нам так мало надо было для счастья — к примеру, крикнуть: «А ну, давай наперегонки до дома! Кто первый?» Честное слово, тут есть о чем тосковать.
— Как по-твоему, строитель Мастроянни хорошо устроился в жизни?
— Да, не скрою, жизнь моя сложилась счастливо, повезло, можно сказать.
— Во многом ли изменились с тех пор твои взгляды на мир?
— Да сам мир изменился. Тем не менее я благодарен жизни за то, что никогда ни в чем себе не отказывал; с другой стороны, и винить за все неудачи мне некого. Я, наверное, старомоден, но тут уж ничего не поделаешь. По натуре я оптимист — так проще жить. Ведь мы же созданы по образу и подобию божьему, правда? Так почему бы не вернуться к изначальной чистоте и доброте? Так, «Сладкая жизнь» — это в некотором роде плот, севший на мель, но там есть сигнал опасности — голос девочки, доносящийся с берега. Несмотря на рев морского чудовища, кое-кто этот сигнал все же сумел расслышать.
— Поговорим еще немного о женщинах. Я понимаю, что это стало общим местом, но, боюсь, в разговоре с тобой избежать этой темы невозможно. Верно ли, что первая любовь не забывается?
— Нет, это преувеличение. Но я все же иногда вспоминаю Сильвану, девочку с косичками, жившую неподалеку от нашего дома, в которую влюбился в двенадцать лет. Один эпизод не могу вспомнить без улыбки — такой он трогательный. Мы жили тогда на окраине, у дяди-железнодорожника. Перед домом был садик, а позади дома — несколько грядок. Как-то раз я решился тайком сорвать в садике розу и подарить Сильване. Но мне показалось, что роза совсем не пахнет, я бросился в ванную, схватил теткины духи, опрыскал ими розу и, довольный, отправился к своей возлюбленной. Святая наивность! Но, помню, я был ужасно горд собой. Проводив Сильвану до дома, я еще долго гулял у нее под окнами, и большего счастья мне было не надо.
— А что с ней стало потом, не знаешь?
— Нет.
— Вот итальянцы любят повторять: «Будем джентльменами», а сами как начнут хвастать: «А с этой у меня… а с той у меня…» Тебе это знакомо?
— Да нет, мне эти разговоры ни к чему. Про нас уже и так всякие светские журналы пишут довольно всяких былей и небылиц, причем делают это вульгарно и без чувства юмора. А я терпеть не могу распространяться о таких вещах — должно же у человека быть хоть что-то свое, сокровенное. Американцы все ко мне пристают, чтоб я написал свою биографию, основанную не на профессиональной, а на личной жизни, — их прежде всего интересуют так называемые «love stories». А я отказываюсь, мне противно, хоть я и слышал, что многие стареющие знаменитости это делают; уж не знаю, есть им, что ли, нечего или боятся, что о них забудут, вот и лезут из кожи вон.