Приди в мои сны

Корсакова Татьяна Викторовна

– Я не решала. – Евдокия надвинула платок на самые глаза. – Не мне тут решать.

– А вот у него получилось. Мне казалось, что ему все едино, что не думает он ни о ком, кроме Айви, не помышляет ни о чем, кроме мести… – Кайсы замолчал, то ли задумался, то ли потерял интерес к беседе.

– У Акима Петровича был дар, – заговорила Евдокия. – Он мог чужую судьбу по крови угадать. И свою, мне теперь думается, тоже.

– И кто ему тот дар дал? – Кайсы смотрел исподлобья, по-волчьи.

– Не Желтоглазый. – Евдокия покачала головой. – Не разбрасывается он такими подарками, но, видно, Нижний мир

так устроен: кто там однажды побывал, тот прежним уже не вернется. А Федя туда дважды спускался и вернулся… вот таким.

– Мне бы его способности да на четверть века раньше, – прошептал Кайсы, и Август понял, что думает он сейчас о Софье, своей жене, о том, что ее, возможно, получилось бы спасти, излечить от неведомой болезни.

– Дуня, как ты? – Не хотелось ему думать о незнакомой женщине, когда вот она – любимая жена! Живая и, даст бог, здоровая. Ведь бывают же на свете чудеса!

– Хорошо, Август. Непривычно только. Не привыкла я вот так… без опаски. – Она замолчала, но он понял ее без слов. Без оглядки на боль дышать полной грудью, двигаться стремительно, как раньше.

– А он как же? – Евдокия снова погладила Федора по волосам, поправила повязки. – Он вернется? – спросила и посмотрела на Кайсы.

– Вернется, – кивнул тот. – И не из таких передряг возвращался. Вот отоспится и вернется.

Кайсы оказался прав. Федор очнулся к обеду следующего дня…

* * *

Судьба – интересная штука. Чтобы почувствовать себя наконец живым, Федору нужно было увидеть чужую смерть.

Евдокия умирала быстро, словно устала бороться, растеряла не только силы физические, но и душевные. В ее гаснущем взгляде Федор видел страх, но боялась она не за себя, а за них с Августом. Евдокия не хотела оставлять их одних, без присмотра. Август кричал. Крик его был дикий и отчаянный, распугавший лесное зверье на версты вокруг. Вот только разве крик поможет? А что поможет? Знание рождалось само собой, вскипало в крови серебром, взбухало нестерпимым зудом в заживших уже ранах. Федор не думал, что делает, да и не понимал – просто делал…

В ней было много боли. Очень много. Боль была черной, с красными прожилками. Она пульсировала в сердце и в горле, становилась все сильнее, все невыносимее. Он потратил драгоценные мгновения, решая, нужна ли ему чужая боль, не захлебнется ли он этой чернотой, но Евдокия умирала, и Федор решился.

Было больно. Он чувствовал то же, что чувствовала она. Все то же, кроме страха смерти. Бесстрашие сделало его крепче, вселило уверенность, что он сдюжит, заберет боль, каплю за каплей, оттащит Евдокию от последней черты и дальше, если немного потерпит, вырвет боль с корнем, черным, длинным корнем, который пророс в сердце и теперь змеился по сосудам.

Наверное, у него получилось, потому что пепельного цвета кожа начала наливаться жизнью, а плотно сжатые губы порозовели. Хорошо, если так. Пусть хоть кому-то от него достанется что-то хорошее. Он готов поделиться жизнью. С него не убудет. И все-таки он не справился с чернотой, она навалилась со всех сторон, сбила с ног, потянула вниз, на самое дно…

На дне было тихо, и Федор обрадовался этой тишине, привалился спиной к валуну, закрыл глаза. Ему требовался покой – ничего больше. Отлежаться, отдышаться в единственном

месте, где до него не могли дотянуться живые, а мертвецов он перестал бояться уже давным-давно.

Если в Нижнем мире возможен сон, то Федор выспался. Закрывал глаза почти мертвым, открыл живым, улыбнулся щекотному прикосновению к щеке невидимого ласточкина крыла, прижал ладонь к лицу, подольше сохраняя это прикосновение.

– Я найду тебя, Айви, – может, сказал, а может, только подумал. – Я буду искать тебя, насколько хватит моих сил.

И желтые огни в черной пещере мигнули, напуганные его решимостью, его одержимостью, а потом истончились, превращаясь в светящийся лабиринт, пронизывающий глыбу острова насквозь – от поверхности до самого дна озера. Федор знал, что это. Здесь, в Нижнем мире, знание просачивалось в него исподволь, с озерной водой. Пещеры и трещины в недрах острова. Одну из таких пещер однажды показывала ему Айви. Вот только он до сих пор не нашел туда дорогу. Стало бы легче, если бы нашел? У Федора не было ответа на этот вопрос.

Его разбудил солнечный зайчик, рискнувший спуститься за ним на дно Нижнего мира, и Федор открыл глаза. Солнечный луч пробрался в охотничий домик, расплескался по столешнице, как пролитое молоко, запутался в выбившихся из-под платка волосах Евдокии. Она не хлопотала привычно у печи, она сидела и ждала, когда он, Федор, проснется, и, дождавшись, улыбнулась робко.

– Как ты, Игнат? – спросила вместо приветствия.

Хотел бы он сказать – хорошо, но врать Евдокии не имело смысла.

– Как прежде. А вы?

– Я лучше, чем прежде. Многим лучше. Благодаря тебе. – Она подошла, погладила его по голове.

– Ну, – он выдавил из себя улыбку, из последних сил сдерживаясь, стараясь не уклониться от этой ненужной, все усложняющей ласки, – значит, теперь мы квиты. Вы спасли меня, я – вас.

Говорить не хотелось, а хотелось есть. Дико, до судорог в голодном желудке. И Евдокия поняла его без слов, принялась накрывать на стол.

– Дойдешь до стола? – спросила, не оборачиваясь. – Или лучше в постель подать?

– Обижаете, тетушка. Дойду.

Он увидел, как дрогнула ее прямая спина, услышал, как тихо брякнула о стол железная миска, и почувствовал что-то почти забытое, но очень важное для них обоих.

Ему пришлось ломать себя, всю свою зачерствевшую, заржавевшую суть ломать, чтобы обнять Евдокию, просто положить сызнова забинтованные ладони на ее плечи. Но получилось. Пусть и ненадолго. А она тихо всхлипнула, сказала прежним своим сердитым тоном:

– Ну, садись, а то остынет все.

Еда была вкусная, как и все, что готовила Евдокия. Федор заставлял себя не спешить, но все равно спешил, потому что все мысли сейчас занимало нечто новое.

– Тетушка, – попросил он, отодвигая от себя опустевшую миску, – у вас есть бумага?

– Какая бумага?

– Любая. Мне нужно кое-что нарисовать.

– Дома, – отозвалась она после недолгой паузы, – остался блокнот с набросками Айви. Там, кажется, были чистые листы. Сказать Августу, чтобы принес?

– Скажите.

Рука сама, помимо воли, потянулось к лежащему на столе ножу. Евдокия вздрогнула, но взгляд ее остался невозмутимым.

– Не нужно тебе сегодня упражняться. Вчера твои раны снова открылись.