Придурки, или Урок драматического искусства (сборник)

Левашов Виктор Владимирович

Неожиданно электрический свет гаснет, затем загорается вполнакала.

СПИВАК. А я все думал: чего нам сегодня еще не хватает? Оказывается: чтобы свет вырубили. (Снимает со стены и зажигает «летучую мышь».)

Свет выравнивается. Спивак прикручивает фитиль в лампе, оставляет ее на столе. С интересом рассматривает свой балахон.

СПИВАК. Нашлись… надо же!.. Верно сказано: искусство – оно всегда доходит.

ФРОЛОВА. Даже жалко, что нашлись, да? Рухнула ваша грандиозная идея поставить Островского без костюмов.

СПИВАК. Грандиозные

идеи никогда не рушатся целиком. Если они действительно грандиозные. Я знаю, как сделать. Даже в костюмах. Следи. В выгородке будет что-то такое, из нашего быта, очень узнаваемое… Что? Да вот – клифт. (Берет замызганную фуфайку, кладет на лавку.) И вот Дудукин… (Набрасывает поверх кожушка бархатный балахон. «Прогуливаясь по аллейке».) «Что ж делать? Жизнь-то у нас в провинции, скучна очень…» И смотри, что я делаю дальше! (Останавливается у скамейки. Как бы в рассеянности берет фуфайку, внимательно разглядывает ее, как бы недоумевая, что это такое, одновременно давая возможность зрителям в подробностях рассмотреть лагерный клифт. Кручининой.) «Вы еще не соскучились у нас? Не надоело вам?» (За Кручинину.) «Да где веселее-то? Везде одно и то же!» И – зона молчания. На минуту! Полная тишина!

Полная тишина. И в ней: где-то бьют по рельсу на «съем», лай овчарок с вахты, мат конвоя.

СПИВАК (бросает фуфайку на место, торжествующе). Вот! Вот то, что надо! (Еще послушал лагерную тишину.) Вот тут они и начнут икать!

Фролова молча подходит к столу, берет «летучую мышь» и с силой швыряет ее в задник. Пробив трухлявый картон, тяжелая лампа падает на сцене. Вспышка, пламя мгновенно охватывает сцену и зрительный зал лагерного клуба.

Суматошно заколотили по рельсу. Вой сирен пожарных машин.

Картина четвертая

Аплодисменты

Сцена в клубе 3-го лаготделения. Это бывшая столовая, кое-как переоборудованная под клуб. На заднем плане брезентовый, в дырах, занавес, отделяющий сцену от зрительного зала. Сцена заставлена бутафорской мебелью со следами пожара.

На сцене – ЖУК. Поправляет мебель, проверяет, все ли на месте.

Появляются СПИВАК, ФРОЛОВА и БОНДАРЬ.

ЖУК. Вот здесь и будем играть. А переодеваться – там, в боковушке. Нормально. Дует, правда, изо всех щелей. А так нормально.

СПИВАК. Артисты в сборе?

ЖУК. Зюкиной тилько нет, за ей послали. И платье не подогнала. Вот (показывает платье Кручининой) – ношусь с им, как с писаной торбой, чтоб не стырили.

Входит ШКОЛЬНИКОВ. Он в сценическом костюме Незнамова, в руках – рыжий парик.

ШКОЛЬНИКОВ. Считаю своим долгом поставить всех в известность. К нам поступил сигнал. О злобной антисоветской пропаганде, допущенной зэка Бондарем. А также о враждебных высказываниях руководителя драмколлектива и его членов.

ФРОЛОВА. Настучала, значит, какая-то сука. Интересно, кто?

ШКОЛЬНИКОВ. Расследовать сигнал поручили мне. Но я отказался, так как не могу считать себя объективным. Дело передано другому следователю. Считаю долгом добавить. Ефим Григорьевич, с самого начала нашей работы, понимая, что имею дело с одним из крупнейших мастеров советского театра, я вел подробную запись всех репетиций. Дома, по вечерам. Я вынужден буду предоставить свои записи в распоряжение следователя.

СПИВАК. Так это же замечательно. Насколько я знаю, все эти дела с грифом «Хранить вечно»?

ШКОЛЬНИКОВ. Да.

СПИВАК. Значит, мне обеспечена вечная…

ФРОЛОВА. Память.

СПИВАК. Лариса Юрьевна! Слава!

ШКОЛЬНИКОВ. Не думаю, что сейчас время для шуток.

СПИВАК. Напротив. Как раз для шуток сейчас и время. (Школьникову.) Почерк, надеюсь, у вас разборчивый?

ШКОЛЬНИКОВ. Разборчивый. Не такой, конечно, красивый…

СПИВАК. Как в доносе?

ШКОЛЬНИКОВ. Но разобрать можно.

СПИВАК. Так, так.

Жук с озабоченным видом скрывается за кулисами.

ШКОЛЬНИКОВ. Я много думал над тем, что произошло. (Бондарю.) Вы – враг. Не берусь судить, японский вы шпион или не японский, но вы – злобный классовый враг! Неправда, что все думаю так, как вы! Нет! Весь советский народ безгранично предан делу Ленина-Сталина! Таких, как вы – жалкие единицы!

БОНДАРЬ. Плохо считаешь, опер. Просчитаешься.

ШКОЛЬНИКОВ (Спиваку). А такие, как вы, – питательная среда. Вы насквозь поражены скептицизмом, для вас нет ничего святого, вы отравляете своей ядовитой иронией и неверием всех, кто вокруг вас. В своем честолюбии вы тщитесь встать выше партии, выше народа, выше всех! Скажете, нет?

СПИВАК. Вы совершенно правы, голубчик. Конечно, тщусь. Выше партии – это само собой. И даже выше народа. Я тщусь встать вровень с Господом Богом. Это удел художника. Любого. Если нет – он просто холуй.

ШКОЛЬНИКОВ (Фроловой). Это относится и к вам. Я думал над нашим разговором. Вы же не о сыне думали – о себе. «Как я смогу посмотреть ему в глаза». «Я» – вот что для вас самое главное! Я часто злился на мать. Чуть что – кидалась меня спасать: от фронта, от всего. А ведь так и должна поступать любая мать! А вы? Вы принесли в жертву сына – во имя чего?!. Прошу приготовиться к спектаклю. (Идет к выходу. Остановился.) Я долго не мог понять смысл приказа наркома: использовать пятьдесят восьмую статью только на тяжелых физических работах. Теперь понял. Только так можно выжечь гниль в ваших душах и вернуть вас, если это вообще возможно, к жизни советского общества. Только так. Только так! Только так! (Ушел.)

Пауза.

СПИВАК (Бондарю). Иван Тихонович, виноват я перед тобой. Перед всеми я виноват, но перед тобой особенно. Прости меня, старого идиота. Бьют, бьют, а все мало.

БОНДАРЬ. Все в порядке, Ефим Григорьевич. Вы заставили меня вспомнить, что я человек. И этого я уже никогда не забуду.

Вбегает КОНВОЙНЫЙ.

КОНВОЙНЫЙ. Гражданин режиссер, Зюкиной не будет!

СПИВАК. Как – не будет? Где она?

КОНВОЙНЫЙ. В больничке. Рука – во, и температура под сорок. Что будем делать?