Приемная мать

Раннамаа Сильвия

Кого назначить защитниками? По характеру больше всего подошла бы Марелле. Но по другим качествам она все-таки не годится. Воспитательница посоветовала нам предложить обвиняемым самим выбрать защитни­ков. Как в настоящем суде. Оно и лучше. Какая же де­вочка захочет их защищать? И в заседатели решили пригласить мальчиков, чтобы не нарушить возмож­ности вынесения беспристрастного приговора. Пусть уж будет даже 2:1 в пользу мальчиков,

Уже вчера вечером мы записали важнейшие пункты обвинительной речи. На этот раз мы должны победить! Должны заставить их призадуматься о вещах, о кото­рых они не задумывались, по-видимому, до сих пор.

Кстати, сегодня днем произошло еще кое-что, давшее нам дополнительные козыри. Дело в том,

что у нас и вообще во всем мире всеобщее восхищение вызвал ге­роический подвиг четырех советских юношей, 49 дней дрейфовавших в море, юношей, которые до этого ничем выдающимся не отличались, а теперь, когда жизнь потребовала, вдруг оказались такими героями. Мы, де­вочки, все без исключения восхищались ими.

Прямая почему-то именно мне поручила рассказать о них на уроке классного руководителя. Я говорила об этом, как чувствовала. Я не умею говорить так, словно все слова берутся из моего собственного маленького кармана. Для меня великое — это по-настоящему ве­ликое, и я с восхищением смотрю снизу вверх на тех, кто способен на великие дела, потому что сама я могу сделать так мало. Наверно, все это получилось у меня очень наивно. Я заметила на левом крыле усмешки и презрительные гримасы. Видела, как Ааду, наклонясь к Энту, что-то долго шептал ему на ухо. Едва я закон­чила свой рассказ, как слово взял Энту:

— Доклад был очень содержателен и обширен. Только одно мне не ясно. А именно — где же тут вели­кий героизм? Я лично во всем этом вижу один опреде­ленный факт. Человек, попавший в тяжелое положение, ну, в данном случае ему угрожала смертельная опас­ность, изо всех сил старается спасти свою жизнь. Ведь, как мы учили и знаем, это просто естественный инс­тинкт всякого живого существа. Его называют инстинк­том самосохранения. И он проявляется как у людей, так и у животных. Почему же вдруг этот врожденный инстинкт мы стали считать героизмом?

Делает ли в данном случае героем тот факт, что чело­век в безвыходном положении грыз брючный ремень и уплел свой баян?

Ох, как остроумно! Мальчишки, конечно, смеялись очень самоуверенно и победоносно. Было невозможно не нарушить обет молчания, тем более, что из-за наших планов он был излишним. Я с разбегу бросилась с голо­вой прямо в этот коварный, притворно-хладнокровный оборонительный вал, который мальчишки поставили перед собой. Я атаковала, как умела:

—...И, наконец, Энрико Адамсон сам сказал о самом главном. Каждый человек, попав в беду, старается выжить сам. Вот именно с а м. В том-то и разница. Вы знаете, что эти ребята делали эти 49 дней. Сделали они хоть шаг, который показал бы, что каждый из них сле­довал естественному инстинкту и пытался спасти только свою жизнь? Почему они в первый же день пересчитали картошку и разделили поровну, на равные части? И почему они сохранили это равенство до конца? И в те дни, когда начала угасать надежда и до смерти было рукой подать. Ни один из них не струсил, ни одного из них естественный инстинкт не заставил пытаться сохранить свою жизнь за счет жизни другого человека. Я уверена, что кое-кто из молодых людей, окажись он в таком положении, употребил бы свой ре­мень совсем для других целей. Может быть, от страха и безнадежности он дрожащими руками затянул бы его вокруг собственной шеи, а может быть, тот, кто силь­нее, воспользовался бы своим правом сильного и столк­нул остальных за борт, чтобы иметь побольше того, что удерживает душу в теле. Это было не так уж невоз­можно. О таком мы и в литературе читали. И у меня, например, был когда-то одноклассник, который просто так, для развлечения, столкнул более слабого с крутой горы, где уж тут говорить о подобном случае.

Когда я все это высказала, а потом ясно увидела, как у Энту сначала побелел кончик носа, а затем посте­пенно все лицо, мне вдруг стало жаль его. Стало стыдно за себя. Хотелось взять свои слова обратно, но было уже поздно. Сейчас я могу утешиться только тем, что никто другой не понял моего намека и никому другому я этого никогда не говорила и не собиралась говорить. Но честное слово, эти постоянные издевки надо всем, что хоть немножко лучше и прекраснее, высмеивание того, к чему каждый из нас должен стремиться, — не могут не выводить из себя. При этом у меня бывает такое чувство, что они сами не верят в то, о чем или вернее как говорят. Не может же быть, что молодежь одной и той же страны, члены Коммунистического Союза Молодежи могли бы иметь такие разные идеалы и настолько по-разному воспринимать хотя бы это со­бытие. Пришлось бы им самим вот так дрейфовать в море, не знаю, что бы они тогда об этом сказали.

Ничего не поделаешь, надо все-таки ясно знать, что допустимо, а что не допустимо. Я-то очень многого жду от предстоящего суда. Пусть там в самом деле все вы­говорятся, выскажут, что на сердце, что человек ду­мает обо всем этом. Анне готовится необыкновенно ста­рательно. Мы все доставляем ей всякий «фактический материал», как говорится.

ВОСКРЕСЕНЬЕ...

Вот и состоялся этот знаменитый и долгожданный суд. Очень торжественным и значительным был мо­мент, когда судебный служащий (классный организа­тор из восьмого — у него оказался самый внушитель­ный голос) объявил:

— Встать. Суд идет.

Дверь отворилась, и состав суда во главе с Лики про­шествовал на свои места с подобающим достоинством и выражением лиц. В это время в переполненном зале все стояли (включая учителей, воспитателей и дирек­тора), и было впечатление самого настоящего суда.

Суд уселся за столом в таком порядке: Лики, как председатель, в середине, слева от нее — народный засе­датель Тийт из нашего класса и справа — Рейн из де­вятого, В конце стола сидел секретарь суда. Анне в ка­честве прокурора и Андрес — защитника — сидели от­дельно, за маленькими столами. Обвиняемые — Энрико и Ааду — на скамейке по одну сторону и мы — свиде­тели — по другую, как раз между судейским столом и публикой.

Судья огласила состав суда, совершила остальные положенные церемонии и прочла обвинение:

— Энрико Яанович Адамсон обвиняется в недостой­ном поведении, несовместимым с моральным обликом комсомольца. Во-первых, он принудил ученицу седь­мого класса Мелиту Вольдемаровну Кряэс к соверше­нию недопустимого поступка, заставив ее выкрасть чужую тетрадь; во-вторых, он подло использовал лич­ную тайну: сам прочел дневник и дал прочесть другим. В-третьих, он, как и все его единомышленники, кото­рых он в данном случае воплощает и представляет, об­виняется в том, что он употребляет недопустимые и некультурные выражения, позволяет себе двусмыслен­ности и ведет себя недостойно.

Ааду Аадувич Адомяги обвиняется, как соучастник вышеуказанных преступлений, в некультурном пове­дении и выражениях, к чему добавляется еще и самое грубое оскорбление, нанесенное им девушке, Весте Эльмаровне Паю...

Конечно, я не могу переписать весь судебный прото­кол, потому что он занял две тетради и суду пришлось во время чтения назначить заместителя совершенно выдохшемуся секретарю. Кроме того, большая часть этого протокола у меня имеется, потому что в боль­шинстве случаев обвинительные речи и выступления составляла я. Но о суде и обо всем том, что произошло в этот день, я постараюсь написать подробно.

Ой, до чего же все мы, девочки, волновались. Быть уверенными в своей правоте — это одно, но доказать это другим, в особенности мальчикам — это же совсем другое.

В защитники они выбрали Андреса. Самого умного мальчика и к тому же партнера и друга Анне. Верно, и тут у них был свой расчет.

Я дала свои показания очень обстоятельно. Весте, ко­нечно, было труднее. Мотив был, так сказать, деликат­нее, как заметил Андрес. Но зато это был единствен­ный случай, когда оказалась кстати Вестина манера безличной речи. Она придала ее показаниям делови­тость и нейтральность.