Прииск в тайге
Шрифт:
— Осторожнее, черти вы окаянные! Не дрова носите.
Евграф Емельянович, одетый по-дорожному, сидел в кабинете у ярко пылавшего камина — там горели кипы бумаг. Прежде чем бросить очередную пачку бумаг, управляющий бегло просматривал их, иные откладывал в сторону. Горели многолетние архивы «Компании» — летопись Зареченского прииска. В двери показалась голова Михайлы.
— Все уложено-с, Евграф Емельяныч. Прикажите ехать?
— Поезжай. — Сартаков посмотрел на часы. — Смотри, чтобы дорогой не случилось чего. Жди меня там, где я сказал.
— Будет исполнено в точности.
— Ну, ступай
В полночь управляющий бросил в камин последнюю связку бумаг и тяжело поднялся с кресла. Из маленького шкафчика достал бутылку коньяку, одну за другой выпил две рюмки вина, пожевал золотистый кружок лимона и вышел из кабинета, направляясь на половину жены. В малой гостиной — никого, в будуаре — тоже. Перед дверью спальни Сартаков остановился, прислушался. Тишина. Евграф Емельянович тихонько нажал на бронзовую ручку — дверь не открылась. Старик постучал согнутым пальцем и позвал.
— Варя, нам пора.
И снова нет ответа. Сартаков стучит громче, зовет раздраженно:
— Варя! Варя! Да проснись же! Ехать пора. — Он бьет кулаком по дубовой двери, стучит носком ботинка, налегает плечом. Смутная тревога охватывает управляющего.
— Эй, кто-нибудь! Сюда!
На шум прибегают горничная и двое слуг. Мужчины нажимают на дверь плечами, и, поддавшись их усилиям, она нехотя распахивается. Из спальной тянет холодом. Комната погружена во мрак, только в большое окно льется поток мутного лунного света. Кто-то вносит зажженную свечу. Язычок огня клонится в сторону, прыгающий свет выхватывает из полумрака то ночной столик, то кресло, то широкую деревянную кровать с пышной постелью. Варвары Сергеевны в спальне нет, постель не смята. Взгляд старика останавливается на окне. Вот откуда тянет холодом. Окно распахнуто. Евграф Емельянович подбегает к нему, перегнувшись, заглядывает вниз, видит приставленную к стене лестницу и, весь размякнув, медленно сползает на пол, хватается за грудь. Дряблые вздрагивающие губы что-то шепчут. Слуги подхватывают управляющего. Через полчаса Сартаков приходит в себя, поднимается с дивана и, обведя холодным взглядом слуг, раздельно говорит:
— Ступайте все прочь. Все.
Слуги, пятясь, выходят, а старик садится в кресло и глубоко задумывается. Так неподвижно он сидит час, другой. Свечи в канделябре догорают.
Утром в особняк пришел старший штейгер Дворников. Часто бывая здесь, он хорошо знал расположение всех комнат и направился прямо в кабинет управляющего. Штейгера удивила необычная тишина огромного дома. Ни в одной комнате он не встретил слуг. Дворников забеспокоился. Он шел к управляющему, чтобы доложить о последних событиях на прииске. Ночью старатели захватили контору, на шахтах выставили свои пикеты.
Штейгер остановился у кабинета Сартакова, постучал и, полагая, что приличие соблюдено, открыл дверь. Едва переступив порог, Дворников, как ошпаренный, выскочил обратно. Посреди комнаты на шелковом поясе от халата, привязанном к крюку от люстры, покачивался Евграф Емельянович.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Златогорский мещанин Мохов окончательно лишился покоя. Куприян Егорович давно уже понял, что за люди его постояльцы.
— Пойдем-ка, Егорыч, ко мне. Мадера знатная есть — приятель из Москвы с оказией выслал.
Мохов оглянулся на окна второго этажа: не следит ли за ним супруга, и, не увидев ее, с готовностью согласился. Дулин провел его через лавку в маленькую заднюю комнатку и усадил на вытертое бархатное кресло. Затем достал бутылку, рюмки, налил вино.
— Будем здоровы, Куприян Егорыч, — проговорил наскоро и опрокинул рюмку в заросший рыжими волосами рот. От блаженства зажмурил глаза, причмокнул языком и, схватив с тарелки пряник, стал жевать, рассыпая крошки. Мохов тянул вино не спеша, часто подносил рюмку к глазам, любуясь цветом вина, нюхал и приговаривал:
— Хороша мадерца, хороша. Это, надо понимать, из старых запасов. Ноне такой не делают.
— Верно заметил, где сейчас такую найдешь. Кислятиной торгуют, ни скусу, ни аромату. Тьфу!
Выпили по второй, по третьей, потолковали о погоде.
— Просьбица есть до тебя, Куприян Егорыч. Торговлишка хотя и бедная, а помаленьку идет. Тесновато стало, хочу лавку расширить. Отдай ты мне весь низ.
— Эвон куда хватил, Матвей Матвеич. Там люди живут.
— Знаю. А ты их того, — купец смахнул со стола крошки в широченную ладонь и высыпал в рот. — По шапке.
— Совестно как-то, Матвей Матвеич. Они все-таки люди. Зима на дворе, и вдруг — на улицу.
— А чего? Ты хозяин, право имеешь. И еще скажу… — Дулин замолк, налил в рюмки вина. — Подозрительный народ. Давненько приглядываюсь. Мое мнение такое будет: чернокнижники, богоотступники и против царя.
Мохов испуганно замахал руками.
— Господь с тобой, Матвей Матвеич, экое говоришь.
— Говорю то, что знаю. И еще скажу: проведают в полиции — не сдобровать и тебе. Укрывал, скажут, пособничал. Подумай, Куприян Егорыч. Мой бы совет — подальше от таких людей. А платить я буду больше, нежели они.
Несколько дней Мохов ходил сумрачный, на постояльцев поглядывал исподлобья, на их приветствия отвечал сухо. А когда по Златогорску тревожной волной прокатилась весть о свержении царя, Куприян Егорович, насмерть перепуганный, пришел к Земцову и, долго не думая, брякнул:
— Съезжай, Петр, мне комнаты понадобились.
— Что так? — удивился слесарь, прищурив зеленоватые глаза и испытующе разглядывая тщедушную фигуру хозяина.
— Да уж так. Не обессудь.
— Крутой ты, Куприян Егорыч.
— Матушка таким родила.
— Ладно. Я, признаться, и сам подумывал другую квартиру приискать. Сыро и холодно у тебя, а берешь втридорога.
Мохов смотрел на носки своих сапог.
— Коли не нравится — давно бы и съехал.
— Не беспокойся, съеду.
— И Рогожникову скажи, мне обе комнаты требуются.
Через два дня постояльцы Мохова, нагрузив на один возок скудный скарб, уехали.
Заводской гудок взвыл резко и неожиданно. Унылый вой долго тянулся в морозном воздухе. По серому небу медленно плыли большие пухлые облака, роняя на землю редкие, крупные снежинки.