Прииск в тайге
Шрифт:
— Вот штучка добрая! Давно такой не попадалось. И везет же тебе, Ведмедь. — Приказчик засопел над связкой беличьих шкурок. Кончив разбирать, Бровкин уставился в потолок, шевеля губами и причмокивая. Наконец поднялся и, глянув на Плетнева, назвал ничтожную сумму.
— Ты что, Максим, шутки со мной шутить вздумал?
— И в мыслях того не было. Цена по нонешним временам немалая. Больше никто не даст.
— А вот посмотрим, — Никита собирал рухлядь в мешок.
— Да ты не кипятись, я истинную цену сказал. Помянешь мое слово. Кабы не революция, можно бы и накинуть.
— Чего? — не понял охотник.
— Революция, говорю, пес ее съешь.
Революция? Знакомое слово, где его слышал? Где? А, от Григория! Он говорил о революции.
— Ты что, брат, не знаешь будто? — Максим вдруг хлопнул себя по лбу пухлой ладонью. — Забыл, что ты из тайги. Революция, слыш-ко, в Расеи. Батюшка-царь с престола убежал.
Мешок выпал из рук Плетнева.
— Нет, ты постой, ты что говоришь-то? За такие слова в Сибирь пряменькая дорога.
Бровкин рассердился, забегал по комнате выкрикивая:
— В Сибирь? Тебя, бирюка, в Сибирь. Чего буркалы-то выкатил? Все о революции говорят, стало быть, всех в Сибирь?
— Нет, почему же, — растерялся охотник и подумал: «Что же Степан-то Дорофеич не рассказал?»
— Объявились, слышь-ко, всякие кадеты, большевики с меньшевиками, эсеры какие-то, а кто из них чего добивается — разберись, попробуй. Все будто за народ, а самим до народу и дела, как до прошлогоднего снега. Вот и выходит, что нельзя тебе за рухлядь больше дать, потому как не знаешь, что завтра будет.
— Ладно, давай, — заторопился Никита, — но ежели обманул — на себя пеняй.
…По расстроенному лицу племянника Степан Дорофеевич догадался: случилось что-то. Старик проспался и выглядел как всегда, только под глазами набухли мешки. Спокойно выслушал Никиту.
— Верно. Не соврал подлец Максимка. Только я в эти дела не вникаю. Не моего ума. Вот Феня тебе все распишет, ее и спроси. Феня!
В горницу вошла девушка. Увидев Никиту, бросилась к нему.
— Братец! Вот хорошо, что пришел.
Плетнев поцеловал сестру, заметил, что она не так хороша, как раньше. Чистый высокий лоб прорезали тонкие морщины, лицо нездоровое, без румянца, под глазами синеватые тени. Сели за стол. Феня разливала чай.
— Тебе, Никита, с молоком?
— С молоком, — Плетнев думал о другом. — Скажи-ка, Фенюшка, правду ли сказал приказчик Максим, будто царя нет?
— Правда, братец. Народ не захотел его.
— Да разве можно без царя? Где это видано?
Девушка улыбнулась недоумению брата:
— А теперь будет. Хозяином России станет народ.
— Сумасшедшая, — пробормотал старик Ваганов, косясь на дочь. — Что я говорил, Никита? Как есть, сумасшедшая.
— Нет, отец, я в своем уме, а вот есть люди, которые не хотят видеть, что сейчас делается, и очень жаль. — Лицо Фени покрылось румянцем, заблестели глаза, голос стал твердым. Плетнев слушал сестру с интересом, хотя понимал не все. «И Дунаев так же говорил, такие же слова». Степан Дорофеевич хмурился, исподлобья посматривал на дочь, шептал:
— Сумасшедшая, одержимая какая-то.
Наконец не выдержал, бухнул жилистым кулаком по столу.
— Будет! За такие-то слова Семен кандалами позвякивает. Дали вам волю, балагурам, а вы и распустили языки-то.
— Семен за правду пострадал, — Феня гневно посмотрела на отца. — До седин ты дожил, отец, а в жизни ничего не понял, и понимать не хочешь.
— Не желаю больше слушать. Курицу яйца не учат. Твое бы дело ребятишек нянчить, а ты туда же: свобода! Россия! Рабочий класс! Вот я и есть рабочий класс. А вы меня опросили, чего я хочу? Так и не смейте за меня думать.
— Отец!
— Ну, я отец. Дальше что? Ох, девка, плохо ты кончишь. Была у меня дочка любимая, а теперь, вижу, нет. Поди-ка, лучше помоги Домне Никифоровне обед наладить.
Феня сверкнула глазами, обжигая отца, и он весь сжался. Подобные стычки, видно, не впервые были между ними.
— А ты, братец, так же думаешь? — спросила девушка и сдвинула брови.
— Не сердись, Фенюшка, я человек темный.
Феня поднялась и, не сказав больше ни слова, ушла. Никита сидел, охватив руками колено, смотрел в угол. Слова сестры взволновали его, сердцем чувствовал: правду она говорит, но трудно разобраться. Не глядя на старика, неожиданно сказал:
— Я золото в тайге нашел.
— Золото? — Степана Дорофеевича будто кнутом стегнули. Он так и подскочил на стуле. — Так чего же ты?
— Нашел, а не беру, — Плетнев усмехнулся. — И без него живу.
— Живешь? Золото — сила! Ты вот что, племянничек дорогой, сказывал кому про находку?
— Тебе первому.
— Тогда ладно. Помалкивай до поры. Сам видишь — время смутное. Утрясется все, по своим местам встанет, тогда и подумаем, как такое дельце лучше оборудовать.
Старик преобразился, говорил возбужденно, поминутно поглядывая на дверь. Никита достал самородок, протянул дяде. У того затряслись руки.
— Давно я не видел самородков-то. Удачливый ты, Никита, я всегда это знал. Спрячь-ка, покудова. Да не вздумай еще кому показать, особливо Парамонову. Уцепится в тебя клещом — не оторвешь. Если денег надо — дам.
— Немного не помешало бы. Промысел плохой был, да и за тот Максим полцены дал.
— Эх, кабы мне годов десяток с плеч долой! Живой рукой бы собрался. Ин ладно, потом подумаем, как с твоим золотом быть. — Ваганов поднялся и бодро прошелся по комнате. Наклонился к уху племянника: — Самородок-то у меня оставь, сохраннее так.