Прииск в тайге
Шрифт:
После памятного случая Мохов бросил подглядывать и подслушивать, но беспокойство не оставляло, трусливый хозяин заподозрил неладное. Подумывал рассказать о своих подозрениях в полиции, но испугался: а почему, спросят, раньше молчал? Покрывал? Хлопот не оберешься. Да и что расскажет, если не слышал и не видел ничего, одни догадки. Но кое-какие меры Мохов принял. Завел собаку Брехуна, посадил на цепь и натянул вдоль двора проволоку. Ночами пес бегал, звеня цепью. Большой, лохматый, похожий на кучу грязного тряпья, Брехун с честью оправдывал свою кличку: лаял и днем и ночью, но чаще всего попусту.
Вот и нынче Куприян Егорович проснулся от громкого лая собаки. На кого лаял Брехун? Мохов завозился на перине, но встать и поглядеть в окно было лень. Поправил сползшее одеяло, зевнул и снова закрыл глаза. Скрипнули ворота, Брехун внезапно умолк. Значит кто-то свой. Куприян Егорович еще раз зевнул, повернулся на другой бок и спокойно заснул.
…По двору, успокаивая собаку, быстро прошли два человека — один высокий и сутулый, другой — среднего роста, коренастый. Брехун, виляя облепленным репьем хвостом, полез в конуру. Двое подошли к ближнему окну, негромко постучали. Спустя некоторое время звякнул засов, дверь приоткрылась, выглянул Петр Земцов.
— Привел? — тихо спросил он Рогожникова. — А я уж беспокоился, не случилось ли чего. Проходите.
Земцов зажег лампу, поправил пиджак, накинутый на плечи, и посмотрел на того, кто стоял рядом с Давыдом.
— Григорий Андреич! — Петр шагнул навстречу гостю, протягивая руки. Дунаев крепко обнял старого товарища.
— Мы никого не разбудим?
— Я один. Жена с дочкой гостят у тестя в деревне. Дай-ка, погляжу на тебя. Постарел, брат, постарел. Садись вот сюда, поближе к огню, и рассказывай.
Земцов говорил быстро, весело, похлопывал Дунаева по плечу и все заглядывал в лицо, словно сомневался, тот ли это Григорий Андреевич. Бывший ссыльный и в самом деле за последнее время еще более похудел и оттого казался выше, ссутулился, на висках густо выступила седина. Небольшая, аккуратно постриженная бородка и пушистые усы сильно изменили его внешность. Только голос остался прежним: глуховатым, но твердым.
— А что рассказывать? — заговорил Дунаев. — В Екатеринбург добрался благополучно. Сразу же получил задание побывать на тех приисках, где меня не знают, помочь товарищам в укреплении партийных ячеек, налаживании агитационной работы. Жил на Никольском заводе, на Прохоровском и Загорном, побывал на Лиственничном прииске, на Морозном, Находке. Перед войной вернулся в Екатеринбург. Там работал в типографии, потом на металлургическом заводе. Теперь вот опять направлен к вам.
Рогожников задумчиво покусывал жесткие прокуренные усы.
— Война, война… Мы считаем, что она приблизит революцию, и готовимся к этому, верно? От нас еще куда-нибудь направишься или останешься здесь?
— Пока поработаю у вас.
— Нам пропагандисты нужны, грамотные, — заговорил Петр Земцов, проводя ладонью по коротко стриженным светлым волосам. — Вот газету некому выпускать, Семушкин заболел и дело стало, а без газеты сейчас, сам понимаешь, нельзя. А ты в типографии работал. И вот еще что: в Зареченске после вашего провала все не наладим по-настоящему работу. Надо тебе там побывать. В поселке тебя помнят до сих пор, и старательский народ ты хорошо знаешь.
— Правильно, — поддержал Давыд. — У нас на приисках хуже всего. Нет ни одной по-настоящему крепкой партийной организации. Часты провалы. Сам знаешь, старатели — народ по природе единоличный, каждый держится за свое, на других посматривает с опаской: не обманет ли? Трудно с ними работать. Пока слушают, соглашаются, а дойдет до дела — на попятный. Дружины создаются медленно, и притом они малочисленны.
— Все это так, — согласился Дунаев, — но и среди старателей есть твердые волевые люди, не уступят вашим заводским. На них и будем опираться. Своему брату-старателю больше веры.
— Верно. В Зареченске партийную ячейку возглавляет Феня. Ты ее знаешь, Григорий Андреич. Энергичная девушка, способный организатор. Давыд ею не нахвалится, многим в пример ставит. Но дела в поселке сейчас идут туго, если не сказать, плохо. Мешают эсеры и меньшевики и здорово мешают, на экономическую борьбу тянут, а от политической норовят отвести. Зареченской ячейке нужна помощь.
— Я недавно был на прииске, — Рогожников повернулся лицом к свету. Резко обрисовался крутой высокий лоб, крупный с горбинкой нос и волевой, чуть выдающийся подбородок. — Петр все верно сказал. Зареченцам надо помогать, и крепко. Ну, я вот приехал к ним, литературу кое-какую привез, листовки, провел собрание, но долго оставаться не мог. У нас ведь не один Зареченск. Вагановой тяжело, видел. Правда, помогает Алексей Каргаполов, но он на подозрении. И много сделать не может. Короче говоря…
— Короче говоря, — перебил Дунаев и посмотрел на Рогожникова, а затем на Земцова. — Вам нужен в Зареченске человек, который бы наладил там работу и подготовил старателей к решительной борьбе. Так? — Петр Земцов кивнул головой. — И эту работу, вижу, хотите, чтобы сделал я?
— Вот и хорошо, что догадался, — Рогожников чуть заметно усмехнулся. — Ведь не откажешь нам? Нет ведь? И надо быстрее приниматься за дело.
Дунаев прошелся по комнате и опять сел.
— А где сейчас Василий Топорков? — спросил он.
— На Морозном прииске. Работящий мужик, беда, грамоты мало и здоровьем плох. В чем только душа у него держится. А за что ни возьмется — все так и кипит, себя не жалеет.
— Всегда таким был.
Долго разговаривали, обсуждая партийную работу в самом Златогорске, обменивались новостями, вспоминали товарищей. Уже забрезжило, когда легли спать.
Осенним вечером Григорий Дунаев подходил к Зареченску. Четыре года минуло с той рождественской ночи, когда он бежал с прииска. Что там увидит теперь, кого встретит? Холодная зорька быстро угасла за дальней горной грядой. Из долины, где раскинулся старательский поселок, потянул сырой ветер, зашумел чахлым березником, погнал по дороге сухой опавший лист. Сумерки плотнели, надвигавшаяся с севера большая туча затягивала небо. Заморосил мелкий и редкий, по-осеннему холодный дождь. Григорий поднял воротник старенького пальто, засунул в карманы руки и зашагал быстрее. Дорога обогнула невысокую, совсем лысую гору — весь лес на ней давным-давно вырубили, — вильнула раз, другой и побежала в долину. Внизу мелькнули желтые огоньки — Зареченск. Близким, знакомым повеяло на Дунаева от крошечных огоньков. В этом медвежьем углу Григорий прожил несколько лет. Сколько мечтал о дне, когда вырвется на свободу, а вот сейчас был снова рад увидеть кривые, заросшие бурьяном улицы, говорливую Черемуховку, где ловил со своими учениками прытких пескарей и окуньков. Рад снова идти по поселку, вспоминая, где кто живет, и кажется, готов был раскланиваться с каждым встречным.
Все ближе огоньки, по их расположению можно угадать, где приисковая контора, где дом скупщика Парамонова, где особняк управляющего. Из темноты шагнула навстречу покосившаяся, вросшая в землю избенка. Подслеповатые окна почти сплошь затянуло лебедой и крапивой, крыша тоже поросла травой. Здесь жил Григорий Андреевич. Жива ли бабка Феклиста? Надо потом узнать.
Миновав одну улицу, Дунаев едва не столкнулся с отцом Макарием. Поп остановился, хотел что-то спросить, но ссыльный быстро прошел мимо и свернул в первый попавшийся проулок. «Узнал или нет?» — подумал Григорий Андреевич. Несмотря на сумерки, он хорошо разглядел святого отца. Пройдя еще две улицы, Дунаев остановился у дома в три окна с шатровыми воротами. В двух окнах виднелся свет. Григорий подошел ближе. Семья Каргаполовых ужинала. Дунаев стукнул в окно. Сидевшие за столом разом повернули головы. Алексей поднялся, подошел к окну. Ничего не разглядев в темноте, распахнул створки, высунул курчавую голову.