Приключение Питера Симпла
Шрифт:
Эллен улыбнулась и подала руку О'Брайену, который подвел ее к софе, где мы уселись все трое. Тут О'Брайен принялся рассказывать о случившемся. Он наведался в назначенный день в адмиралтейство. Лорд не мог принять его и отослал к своему секретарю, который вручил ему приказ о назначении его командиром «Раттлснейка», восьмидесятипушечного корабля. Секретарь, разговаривая с ним, очень мило улыбался и рассказал ему под секретом, что он будет отправлен в Вест-Индию, лишь только окончится оснастка корабля. Он спросил О'Брайена, кого желает тот иметь старшим лейтенантом. О'Брайен отвечал, что он желал бы иметь меня. Но так как, по всей вероятности, я не прослужил положенного срока, чтоб занимать эту должность, адмиралтейство назначит кого-нибудь другого, лишь бы только и мне было дано место на его корабле. Секретарь записал
— Теперь, — продолжал О'Брайен, — я уже решил, что делать. Отправлюсь сначала в Плимут и подниму свой флаг, потом попрошу на неделю отпуск и отправлюсь в Ирландию посмотреть, как там идут дела и что поделывает патер Маграт. Так постараемся, Питер, провести этот вечер как можно веселее, потому что хотя мы с тобой и скоро увидимся, однако, может быть, годы пройдут, прежде чем снова удастся посидеть на этой софе втроем, как теперь, — а кто знает, может быть, и никогда не удастся.
Эллен, у которой со времени смерти матушки все еще были расстроены нервы, потупила глаза, и я заметил слезинку, катившуюся по ее щеке при замечании О'Брайена, что, может быть, мы никогда больше не увидимся. Я был счастлив в этот вечер: отец обедал в городе и не мешал нам. Я сидел дома между любимой сестрой с одной стороны и верным другом с другой.
О'Брайен уехал от нас рано на следующее утро. Во время завтрака отцу подали письмо. Оно было от дяди, холодно извещавшего, что лорд Привиледж внезапно умер этой ночью, что похороны будут в понедельник и что тотчас же после того завещание будет вскрыто. Отец молча передал письмо мне и начал ложечкой хлебать чай. Не могу сказать, чтоб этот случай очень тронул меня, но все-таки тронул, потому что лорд Привиледж однажды был ласков со мной. Что же касается моего отца, я не мог или скорее не хотел анализировать его чувств. Допив чашку чаю, он вышел из-за стола и ушел в свой кабинет. Тогда я сообщил эту новость сестре Эллен.
— Боже мой, — сказала она после минутного молчания, закрывая рукой лицо, — до какого странного и неестественного состояния дошло общество, если батюшка наш может встретить таким образом смерть своего родителя! Не ужасно ли это?
— Это ужасно, душа моя, — отвечал я, — но свет все чувства свои приносит в жертву почестям и пустым титулам. Младшими сыновьями пренебрегают, если не покидают их совсем; добродетель, способности, внутренние достоинства — ничто не ценится, и единственное право на уважение дает наследство. А если сами родители разрывают природные узы, то можно ли удивляться, что дети не чувствуют к ним привязанности? Ты справедливо заметила, это состояние общества возмутительно.
— Я не говорила возмутительно, братец, я сказала странно, неестественно.
— Но если бы ты и сказала то, что я говорю, — и тогда была бы права, Эллен. Я не желал бы из-за титула и богатства, которое он приносит с собой, быть таким бездушным, одиноким, можно сказать даже пренебрегаемый существом, каким был наш дедушка. Если бы мне предложили, я не променял бы на это любовь моей Эллен.
Эллен, бросилась в мои объятия, мы отправились в сад, где долго разговаривали о наших взаимных будущие, желаниях, надеждах и планах.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В понедельник а отправился вместе с отцом в Игл-Парк с тем, чтобы присутствовать при погребении лорда Привиледжа. Черный балдахин, пышные перья, богато украшенный гроб и множество восковых свечей, освещавших комнату, произвели на меня торжественное и величественное впечатление. Облокотись на балюстраду перед гробом и гладя на покоившегося в нем, я припомнил то время, когда расположение деда, казалось, склонялось в мою пользу и он называл меня «дитя мое» Если бы у дяди не родился сын, думал я, то, любя меня ради меня самого, а не ради каких-нибудь светских видов, он умер бы, по всей вероятности, на моих руках. Я чувствовал, что полюбил бы его, если бы знал его дольше.
Лишь только кончились эти столь же скучные, сколь и великолепные похороны, мы возвратились в Игл-Парк, где нас ждал дядя, разумеется, уже овладевший титулом и, распоряжающийся похоронами. Нас ввели в библиотеку, где в. кресле, так недавно еще постоянно занятом дедушкой, сидел новый лорд. Около него — стояли законоведы с разными документами. Когда мы вошли, он указал нам на стулья, давая знак, чтобы мы сели; но — ни слова не — было произнесено, только время от времени он перешептывался с нотариусами. Когда собралось, наконец, все семейство, до родственников четвертого и пятого колена, законник, стоявший по правую руку от дяди, надел очки и, развернув пергамент, начал читать завещание. Сначала я внимательно слушал, но юридические термины до того надоели мне, что я предался мыслям о другом. Как вдруг, почти через полчаса чтения, меня вывело из задумчивости мое имя, произнесенное нотариусом.
Это была приписка к завещанию, в которой дедушка оставлял мне десять тысяч — фунтов стерлингов. Отец, сидевший рядом, слегка толкнул меня, чтобы привлечь внимание, и я заметил, что лицо его теперь было уже далеко не так мрачно, как прежде. Это порадовало. Я припомнил, что он говорил мне, когда мы однажды вместе возвращались из Игл-Парка, а именно что внимание ко мне дедушки равняется десяти тысячам фунтов в его завещании, и удивился, что он так метко попал. Вспомнил я также, что он говорил мне о собственных делах, о том, что ничего не приберег для своих детей, и поздравил себя с тем, что в состоянии теперь содержать Эллен в случае, если какая-нибудь беда постигнет батюшку. Вдруг вторичное упоминание моего имени снова вернуло меня на землю. То была приписка, сделанная всего неделю тому назад, в которой дедушка, не довольный моим поведением, уничтожал прежнюю приписку, не оставляя мне таким образом ничего. Я знал, откуда дует ветер, и взглянул в лицо дяди; луч злобного удовольствия горел в его глазах, обращенных на меня в ожидании моего взгляда. Я отвернулся от него, улыбаясь насмешливо и презрительно, и взглянул на отцл, который, казалось, был в самом бедственном состояния. Он сидел с опущенной на грудь головой и сжатыми кулаками. Хотя удар этот поразил меня, так как я чувствовал вею необходимость для нас денег, однако я был слишком горд, чтоб выказать это. Я чувствовал, что ни за что на свете не поменялся бы с дядей своим положением и еще менее чувствами. Когда живущие сходятся, с тем чтобы удостовериться в последней воле призванного на суд Божий относительно мирских и преходящих вещей, им оставленных, чувства злобы и недоброжелательства
На время забываются, потому что воспоминание о «скончавшемся брате» внушает любовь и кротость. Я чувствовал, что могу простить моему дяде.
Не так думал мой отец. Приписка, в которой я лишался наследства, была последней в завещании; нотариус, прочитав ее, свернул пергамент и снял очки. Все встали; отец мой, схватив шляпу, грубо велел мне следовать за собой; он сорвал с руки своей траурные манжеты и тут же бросил их на пол. Я тоже снял свои и, положив их на стол, последовал за отцом. Отец велел кликнуть свою карету, подождал в передней, пока она не подъехала, и потом сел в нее. Когда и я уселся, он поднял занавеску и приказал ехать домой.
— Ни гроша! Боже мой, ни гроша! Не упомянул даже моего имени! Вспомнили обо мне лишь как об участнике похорон! А вы, сэр, позвольте вас спросить, как это вы навлекли на себя недовольство дедушки после того, как он уже оставил вам такую сумму? Гм, отвечайте сейчас, сэр, — продолжал он, с яростью оборачиваясь ко мне.
— Я сам не знаю, батюшка. Ясно только, что дядя мой враг.
— А почему ему быть врагом, в особенности вашим? Тут есть какие-то причины, Питер. Почему ваш дед изменил свое завещание? Я настаиваю, сэр, на том, чтобы вы их открыли.