Приключение Стася

Прус Болеслав

— Да вы кто такая? — с криком отбивалась от нее ключница. — Вот тоже… нахальство!.. Хватает такое нежное дитя, словно это окорок!

— Так это же мой!

— Кто ваш?.. Это сын нашего пана, и все тут могут подтвердить!.. Такой красавчик!.. Ага, видишь, пани?.. Вот наш пан пришел… Отдавай, пани, мальчика!..

Все смеялись без всякого стеснения.

— Вам-то хорошо смеяться, — негодовала ключница, — а ведь это нашего пана сын!.. Вылитый!.. Да пошел ты вон, паршивый пес! — прикрикнула она снова на Курту.

Шаракова, не вставая с колен, обернулась и с изумлением посмотрела на того, кою называли отцом Стася. Разглядев его, она сказала с наивной непринужденностью:

— Не

был бы он такой красавчик, кабы был вашего пана сын. Это кузнеца сынок… Юзефа Шарака!..

Тут наконец вмешался органист и в проникновенно-елейной речи возвестил, что потерянное дитя, нареченное при святом крещении Станиславом, поистине было законным сыном Юзефа Шарака и супруги его Малгожаты, урожденной Ставинской.

Известие, исходившее из столь серьезного источника, пани судейша приняла со всеми признаками глубокого удовлетворения, между тем как судья усмехался с таким видом, словно съел целую мерку неспелого терна.

— Фью-фью! — свистнул старый полковник и прибавил: — Проехало!..

Судья небрежно махнул рукой и с кислой гримасой произнес:

— Я очень рад, что этот бедный мальчик так скоро нашел своих родителей!..

— Это напоминает мне басню, которая называется «Лисица и виноград», — снова не утерпел полковник.

Дамы кусали губы, судья ерзал как на иголках, органист ничего не понимал, а Шаракова, ласкавшая Стася, ничего не слышала.

Было бы излишним упоминать, что органисту пришлось во второй раз рассказать приключение Стася.

Пособолезновав его матери, все стали смеяться по поводу происшедшего недоразумения, за исключением ключницы, которая узнала с великой скорбью, что Стась не был сыном ее пана.

— А ведь какой умный!.. А как похож!.. Даже родинка такая же на шейке, — бормотала старуха.

В заключение прибавим, что органист, уладив у судьи дело ксендза, отвез Шаракову к ее отцу и там в третий раз рассказал уже известную нам историю обомлевшему от страха Ставинскому. Приехав с мельницы, он в этот же день рассказал ее в четвертый раз — кузнецу и в пятый раз — ксендзу.

В воскресенье после обедни Ставинский, дочь его и внук, а также все батраки высыпали на мост, завидев едущую из города одноконную бричку, в которой — о, чудо! — сидели рядышком, как родные братья, кузнец Шарак и органист Завада…

Старый мельник обратился к обоим уже помирившимся противникам с длинной и скучной речью, призывая их простить друг другу обиды, что в настоящую минуту было совсем излишне. Потом он пригласил всех обедать, а после обеда вручил органисту пятьсот злотых в виде беспроцентного займа сроком на три года. Впоследствии органист часто повторял в назидание ближним следующую сентенцию:

— Возлюбленные братья! Вспоминая свою жизнь, я вижу ясно, что милосердный господь бог никогда не покидает людей, подобных мне: добродетельных и справедливых. In saecula saeculorum!

В понедельник органист был уже у себя в костеле, Шарак в кузнеце, Стась играл с Куртой во дворе под надзором Магды, а кузнечиха работала на огороде.

Около полудня к дому их подъехала повозка, и какой-то человек (не из их деревни) вытащил из нее прелестного рыжего теленка с белой звездой во лбу. Малолетнее четвероногое, видимо, испугалось заливавшегося лаем пса и не хотело идти, поэтому возница ухватил его одной рукой за загривок, другой за хвост и таким образом препроводил к удивленной Шараковой.

— Что такое?.. Откуда это? — спрашивала хозяйка.

— А это вам пани Лосская дарит в приданое вашему мальцу, — ответил нарочный.

— Юзек!.. Магда!..

Да подите же сюда!.. У Стася будет корова!.. Прислали из имения! — восклицала кузнечиха, с восхищением целуя теленка, у которого Курта с не меньшим восхищением исподтишка ощипывал хвост.

Этим эпилогом окончилось приключение Стася.

Примечания

Рассказ впервые опубликован в 1879 году в журнале «Клосы».

Высокую оценку этому рассказу дал Генрик Сенкевич. Он замечает по поводу сцены объяснения между Малгосей и Юзефом Шараком: «Ни одной фальшивой сентиментальной ноты во всем разговоре, а между тем читатель чувствует, что кузнецу Малгося „страшно“ понравилась. Это превосходный диалог, ибо и кузнец и мельничиха рисуются здесь сразу со всеми характерными особенностями своего класса. Чувствуется, что это портреты, и это чувство достоверности, которое испытывает читатель, приносит ему немалое удовлетворение. Кроме того, читатель невольно сравнивает наивность Малгоси, которая сама напрашивается кузнецу, с изысканностью форм, принятых в таких случаях в высших классах. Из этого сравнения снова родится комизм, самый искренний в мире. А мы выбрали этот эпизод случайно. В повести есть много подобных».

Сенкевич отмечает мастерство Пруса в изображении картин природы: «В этом реалисте, в этом художнике фламандской школы, — пишет он о Прусе, — живет поэт, который под влиянием красоты природы начинает мечтать и тогда сильно чувствует и прекрасно рисует взаимосвязь природы с человеком, живущим на природе».

Приведя большой отрывок, описывающий прогулку Малгоси на лодке, Сенкевич пишет: «Мы привели весь этот отрывок, ибо весь он — это поэзия чистейшей воды, не заимствованная откуда-нибудь, а идущая из глубины чувства природы, из проникновения в ее красоту и из умения наблюдать. Мельница в этом описании — живое существо, которое любит, сердится и беспокоится. Из всех писателей Прус обладает наибольшей способностью наблюдать неодушевленные предметы и немыслящие существа. Эта особенность также сближает его с Диккенсом. Это способность вообразить предметы, место и детали, из которых автор умеет добыть и лирические ситуации, и особый комизм».

«Мы должны были бы цитировать чуть не целые страницы, — продолжает Сенкевич, — желая показать читателю, каким превосходным наблюдателем надо было быть, чтобы нарисовать маленького Стася и его первые впечатления. Это просто блестящее психологическое исследование, написанное с темпераментом и несравненным юмором. Курта нарисован с не меньшей любовью, чем Стась. Здесь автор чувствует себя в своей стихии, ибо описание сна Курты в тот момент, когда он сторожит спящего в саду малыша, могло бы развеселить даже ипохондрика».

Правдивость изображения крестьянской жизни в этом рассказе Пруса отмечает и Стефан Жеромский. Он пишет в своем дневнике 16 мая 1889 года: «Читал „Народный мир“ Севера. (Имеется в виду сборник рассказов польского писателя Игнация Мацеевского — Севера, изданный в 1889 г. во Львове. — Е.Ц.) Для „Народного мира“ единственным критерием мастерства является правда. Не может обращаться к теме жизни крестьянства тот, кто не знает крестьянина так, как Прус. Он один. Даже Дыгасинский не знает той жизни так хорошо, как это нужно. В России этим мастерством владел Тургенев. Север знает крестьянина, он наблюдал его сверху. Знает, что он ест, где спит, как баламутит девчат, но совершенно не знает, что он думает и чувствует. Прус написал одну маленькую сцену, описывающую любовь у крестьян, примерно строк в десять, в повести „Приключение Янко“ (имеется в виду „Приключение Стася“. — Е.Ц.), но ее не заменят и тома».