Приключения-1966
Шрифт:
Говор реки становится все громче.
Чуть приметен с откоса свинцовый блеск воды. На его месте я бы дальше не пошел. Чувствую, как напрягаются мышцы и тело сжимается в комок.
И все-таки Анданов застает меня врасплох. Он неожиданно останавливается, я натыкаюсь на него в темноте и тут же от мощного броска через спину лечу вниз, в Черемшанку.
Шлепаюсь на мокрые камни. Нога! Пытаюсь встать и вскрикиваю от боли. Тут же сверху бьет огненный раскаленный воздух. Мимо!
Затаив дыхание приникаю к камням, втискиваюсь в воду. Мое ружье отлетело в сторону. Осторожно пытаюсь достать пистолет.
Анданов прыгает, наваливается на меня. Мое преимущество в ударе кулака. Но я не могу замахнуться, я прижат к камням.
Пытаюсь высвободиться. Он цепок и ловок. Нащупывает горло. Я борюсь, не думая уже о боксе. Только одно — жажда жить! Инстинкт самосохранения. Он клокочет в нас обоих.
Бью головой, он скатывается. Мы барахтаемся среди камней. Мне удается привстать. Наконец-то я могу вложить в удар всю силу!
Он отклоняется и перехватывает руку. Попадаюсь на прием. В плече раздается хруст, боль пронизывает тело. Я тыкаюсь головой в холодную воду.
Вскакиваю. Прикосновение горной реки привело меня в чувство. Правая рука висит, как парализованная. Анданов разжал пальцы, но он рядом, хрипло дышит. Противник уже утомлен борьбой; он немолод, и в этом мое преимущество.
Мы стоим в темноте друг перед другом. Эту секундную передышку надо использовать. Бью левой, свингом. Кажется, не промахнулся. Он не ожидал этого. Голова глухо стукается о камень.
Теперь я могу достать пистолет. Нащупываю предохранитель и несколько раз стреляю в воздух.
Осмелев, я зажимаю пистолет под мышкой и зажигаю фонарик. Анданов лежит между двумя обточенными водой валунами.
Анданов, камни, торчащий из воды приклад, все это пляшет, кружится в свете фонарика. Я опускаюсь в воду. Только бы продержаться немного!
— Мальчишка! — говорит Помилуйко. — Романов начитался!
Ветер колышет тюлевые занавески, шишкинские медведи гуляют по туманному лесу. Прохладно, чисто и попахивает больницей. Руку мне вправили колодинские эскулапы, а нога придавлена к постели тяжелой гипсовой повязкой. Трогательная картинка.
— Разве так поступают? — повторяет Помилуйко. — Еще не кончено следствие, а ты бах-тарарах. Хорошо, что опергруппа не дала ему уйти. А если б он тюкнул тебя? Анархист... Кеша Турханов нас здорово выручил, ему спасибо.
Кеша не внял-таки моей просьбе, отправился следом в Лиственничную падь. В то время как мы с Андановым вели беседу в зимовье, старый таежник бродил вокруг. Когда я потерял сознание и Анданов бежал, Кеша тут же помчался за оперативной группой и повел ее по следу. Конечно, это Комаровский попросил Кешу не оставлять меня. Скромный колодинский капитан...
— А вообще-то я тоже допустил промах. Должен сознаться.
Помилуйко, остывая, расхаживает по номеру. Он не выглядит огорченным тем, что я своим поступком изменил весь план следствия, так «тщательно» продуманный майором. Помилуйко ничем не вышибешь из седла — он «человек действия».
— Но в целом бригада задачу выполнила, несмотря на отдельные ошибки, — говорит Помилуйко и режет ладошкой воздух. — А знаешь ли ты, Павел, кого мы взяли?
— Да уж не простого...
— Не простого! Это слабо сказано.
Он извлекает из пухлой папки стопку листов. Копии протоколов.
— Познакомься. Передаю дело в высокие инстанции.
И Помилуйко показывает большим пальцем в потолок.
— Сознался как на духу. А что ему оставалось?
Не отрываюсь от протоколов, пока не дочитываю до конца. Не сразу удается переварить прочитанное, чтобы представить картину преступления, совершенного человеком, которого в Колодине знали под фамилией Анданова.
Я вижу его в полутемном купе мягкого вагона. Сухощавый, настороженный, с головой, вдвинутой в плечи, он весь в ожидании... Колеса постукивают на стыках. Скоро разъезд Лихое. Их сосед только что покинул купе, напуганный стонами больной женщины.
Они остались вдвоем с женой. Все идет в соответствии с тщательно продуманным планом. Анданов растворяет в стакане чаю четыре таблетки нембутала. Пожалуй, достаточно...
Жена отпивает глоток: «Горчит». — «Пей, тебе станет легче». Беспомощная, привыкшая подчиняться беспрекословно, она покорно выпивает стакан. Через десять минут крепко спит.
Анданов прислушивается к ее дыханию. Он боится, что нембутал не окажет воздействия, жена проснется, начнет звать проводников... С затаенной радостью он думает о том, что дни жены сочтены: болезнь уже сотворила разрушительную работу, а этот переезд нанесет еще один удар. Врачи предупреждали: больная нетранспортабельна. Но кто может упрекнуть «любящего мужа» в том, что он не внял предупреждению, надеясь на чудо в областной клинике?
Жена... Единственный близкий и преданный ему человек. Но сейчас он боится ее. Она может, не желая того, в чем-то выдать его, дать следствию пищу для подозрений.
Анданов выскальзывает в коридор: никого! В тамбуре, открыв дверь заранее припасенным ключом, он соскакивает с подножки на неосвещенную сторону платформы. Никто не заметил его в Лихом.
Анданов надевает перчатки. Нож Шабашникова, старые сапоги, завернутые в чистую бумагу, лежат за пазухой. Теперь — к Савкиной яме, где ждет его спрятанный под ветвями ИЖ.
Через час, в полночь, он постучится в дверь Осеева. Перчатки его будут пропитаны горючим, но он не обратит на это внимания.
— Телеграмма из Иркутска, — скажет Анданов. — От дочери.
Он знает, что инженер с нетерпением ждет приезда дочери. Но в руке у мотоциклиста не телеграмма — нож. Остро отточенный клинок со странным рисунком у рукоятки — лев и пальмы.
Это третья и последняя встреча Осеева и Анданова. Первая состоялась двадцать лет назад. Рука убийцы через годы дотянулась до партизана, сумевшего избегнуть смерти в сорок третьем.